И это действительно было чем-то нематериальным: легкий дым далеко на востоке, мерцающие сполохи огня, тот огромный бесплотный город, который ветер плавно растворял и воссоздавал заново в синем вечернем небе. Время от времени из глубин эстонской равнины за Ораниенбаумом вспыхивали красные сполохи, похожие на подмигивание налитого кровью глаза. Это был глаз битвы, что пылала там, у восточной границы Эстонии[39]. (Огромное красное око, око Марса в дыму битвы.) В это время на землю упала ночь, но светящийся белый снежный ковер, мерцающее отражение обширного моря льда превратили ночь в чудесный ослепительный день. Бледный, но довольно интенсивный свет как будто шел из самых глубин моря, освещая толщу льда внизу и придавая ей волшебную прозрачность. Он распространялся до самых дальних берегов залива, и на самом деле земля тоже оказалась покрыта этим холодным таинственным светом. Рев двигателей слышался из кабины то громче, то глуше, затем внезапно он совсем затих и перешел в свистящий шепот, похожий на гул пчелиного роя. И причиной этому была туманная пелена, что поднималась с замерзшей поверхности моря и постепенно закрывала небо. Потом нас вдруг ослепила белая темнота, и мы обнаружили, что будто плывем в этом мягком, тихом непроницаемом облаке тумана.

Вот самолет снова начал набирать высоту, пытаясь выйти из тумана. И когда в следующий момент мы вынырнули выше в чистый воздух, и небо снова стало воздушным, бесконечным, без единого изъяна, мы увидели перед собой пятно розового цвета, лепесток розы, летящий по ходу движения нашего самолета. Огни Ленинграда казались странно близкими, как это всегда бывает в тумане, свет, пусть и несколько приглушенный, набрал новую силу, отражаясь на расстоянии, которое трудно было себе представить. Лепесток розы двигался, извивался, казалось, дышал. Так мы летели через бесконечную синеву, как мне показалось, нескончаемо долго. Потом наконец самолет пошел на снижение, и мы снова нырнули в туман.

Внезапно, обманчиво быстро, в нашу сторону скакнули деревья, на секунду под самолетом показалась земля, и он помчался к ней, будто гоночный автомобиль на треке, со скоростью более трехсот километров в час. Колеса шасси как будто коснулись верхушек пихт, самолет сбросил скорость и с ревом снова оттолкнулся от земли, как пловец пятками отталкивается от морского дна, чтобы стрелой взмыть к поверхности. Еще несколько минут мы продолжали лететь, по самой кромке туманной дымки, будто насекомое. Мы искали аэродром Хельсинки. И вдруг мы оказались на посадочной полосе, самолет заскользил по льду и, наконец, остановился. В воцарившейся вдруг тишине не было ничьих голосов, ни звуков шагов. Лишь скрип сапог на снегу. Он медленно приблизился, и каким-то образом тот легкий поскрипывающий звук позволил нам, как с этим не справилось бы ничто иное, оценить степень всепоглощающей тишины, безукоризненно чистой холодной пустыни, что лежала вокруг нас.

Александровка, март

И вот я здесь, на линии фронта, в лесу у небольшого поселка Александровка (между Старым и Новым Белоостровом), в двадцати километрах от бывшей столицы царской России. Это наиболее продвинутый вперед сектор на всем участке фронта под Ленинградом и самая уязвимая точка, требующая больших затрат нервов, с открытой местностью, где идут непрерывные бои на этом стальном кольце, что сжимает русский мегаполис. В ближайшие дни я еще буду говорить о характере этой осады: о мощной советской обороне, о природе и различных аспектах боевых действий без пощады, об огромных трудностях, с которыми сталкиваются обе противоборствующие армии. Я расскажу о страданиях огромного города, за стенами которого укрылись пять миллионов людей, в том числе и тех, кто принадлежит к армии[40]. (Это на самом деле самая грандиозная осада из тех, что знал мир.)

Сегодня, все еще измотанный после перелета и все еще недостаточно знакомый с обстановкой на фронте, чтобы говорить о ней, я, с разрешения читателя, продолжу знакомить его с моими первыми впечатлениями, первыми мыслями, тем, что мне довелось увидеть на пути из Хельсинки в Виипури (Выборг. – Ред.), из Виипури через поля прошедших сражений в районе Сумма, Териоки (ныне Зеленогорск. – Ред.) и Майнила, сюда, на передовые позиции в Александровке.

Но прежде всего я хотел бы ознакомить читателя с некоторыми мыслями по поводу трудностей как моей задачи, так и той суровой жизни, что ждет меня в ближайшие дни. Позвольте начать с климата. Сегодня утром на термометре всего 11 градусов по Фаренгейту ниже нуля (минус 24 градуса по Цельсию). Это немного, если учитывать чрезвычайно суровый характер местной зимы, но для меня это чрезмерно. («Что за край!» – восклицал Леопарди, говоря о характере северных стран.) В таких условиях работать нелегко[41]. В ожидании прибытия полковника Лукандера я укрылся в «корсу», в чем-то вроде низкого домика, наполовину утопленного в снегу, напоминавшего мне убежище из трех стволов деревьев в Альпах. Такое укрытие спасет от шрапнели, но не от фугасных снарядов. Мое «корсу» маленькое, в нем царит леденящий холод. Солдаты, что размещаются здесь, еще не вернулись со своих постов, патрулей и прочих служебных обязанностей, а в их отсутствие печка погасла.

Мои пальцы обморожены, бумага, на которой я пишу этот репортаж, покрыта тончайшей пленкой льда. Я могу практически собственными глазами наблюдать за тем, как замерзает страница. Писать на ней – все равно что писать на куске замерзшего стекла. Пленка льда делает мою писанину блеклой: как будто через много лет на дне ящика стола нашлось старое письмо. Наконец, приходит солдат с охапкой дров, кусков березового полена, легкого и гладкого, с белыми и желтыми пятнами на коре. Спустя немного времени помещение наполняет приятный запах дыма и смолы. Бумага, на которой я пишу, согревается, пленка льда на ней тает, по ней стекают большие капли конденсата.

Свои пожитки я свалил в углу корсу, в ногах на грубой доске, которая служит здесь кроватью. (Это доска в полном смысле этого слова, похожая на те, что можно увидеть в военных тюрьмах. На таких вместе спят и офицеры, и солдаты: офицеры с одной стороны, а солдаты – с другой, на голых матрасах. В общем, все это создает у меня общее впечатление порядка, чистоты и простоты быта. Все лежит на своих местах: банки консервов, оружие, ящики с патронами, ручные гранаты, личные вещи, лыжные ботинки, белые маскхалаты, лыжи.