Всхлипы регулярно выворачивали меня наружу. Должно быть, лицо мое при этом страшно изменялось, и я зачем-то подумал: как хорошо, что разбилось зеркало. Не думал, что окажусь такой плаксой.

Тем временем вода снаружи ванны добралась до половины ее высоты. На дне этой подводной мелкоты красиво лежали упавшие со стен предметы. Бритвенный станок находился на дне дважды, помещаясь на зеркальном осколке.

Глядя на эти остатки крушения, я вообразил себя подводным археологом, и такое забегание вперед – прочь от себя – мне пришлось по душе: призраком облегчения…

И еще я бесполезно подумал: все-таки это замечательно, что пол здесь мраморный – вода на нижний этаж протечет не скоро.

Стефанов затих, под конец прогрохотав в три приема дровами для камина.

Не прекращаясь, меня донимали всхлипы. Я попробовал расслабить мышцы и для этого, вдохнув и всплывая, расправил вдоль роста тело – так, как если бы я сплавлялся по течению реки, повернувшись на спину. На какое-то время это помогло. Стараясь продлить облегченье, я закрыл глаза и стал представлять над собою небо, высокий берег, деревья, тихо смещающиеся в вышине их макушек, – и постепенно добрался до того места, где меня вдруг настигла и стала медлить в обгоне баржа, появившись насыпью белого, как соль, щебня – из затылочной области моего стороннего зрения. Наконец показался куцый буксир. На его палубе, колышась, надувалось сохнущее белье; стоял стол с самоваром, за ним мужчина пил чай из мятой алюминиевой миски, держа ее, как пиалу, в раскрытых пальцах; подле стола были приделаны к трубе качели – на них, смеясь, раскачивалась девочка. Из приемника, временами то исчезая в эфире, то относясь по ветру в сторону, доносилась задорная французская песенка. Лицо девочки мне показалось знакомым; я подумал, что ей, должно быть, ужасно интересно вот так, на буксире, путешествовать вместе с отцом по реке. Когда они приплывут в Астрахань, продолжал выдумывать я, отец непременно отвезет ее на моторке на Дамчик и дальше, на взморье, – он обещал ей, она никогда не была у моря, они будут купаться и загорать, станут все время напролет проводить на песках – в течение дней, покуда в порту разгружается щебнем и загружается чем-то еще баржа, и девочке солоноватое, лишь с привкусом моря, взморье будет казаться живым огромным серым зверем, поросшим зелеными лишаями – камышовыми плавучими островами, – а «барашки» на отмели – похожими на стремительно тающие льдины, и вокруг будет хорошо, очень хорошо – из-за воздуха, солнца, икры и арбузов; и только иногда девочке будет печально вспоминаться, что скоро лето кончится, и они с отцом больше не будут путешествовать на буксире по рекам, несущим себя к Волге, и наступит лиловая грустная осень, и в ней восстанет, как наказанье, пятиэтажное, скучное школьное время, где химия, отвратительный, непонятный предмет, по которому должно морочиться весь учебный год, так как теперь мы переходим в выпускной класс, а чтобы поступить в техникум, экзамена по химии, к несчастью, не избежать: «О, химия – ты не наука!..»

Все это время, пока я, пытаясь утихомирить воображением спазмы плача, представлял себе реку, баржу, девочку, море, напор воды грохотал и фыркал вовсю, но стоило мне добраться до осени, школы, билета по редкоземельным на вступительном, как он внезапно стих, стал глуше, тоньше, и скоро только капли падали из лейки душа, капая, капая, капая, пока не перестали булькать совсем.

Я очнулся, поднял голову, огляделся. Вода давно поднялась выше края и уже прозрачно покрыла умывальник. Выяснилось, что я выплыл наружу и лежу теперь наискосок, головою к ручке двери. Потолок, заметил, стал намного ближе. Ванная комната наполнилась наполовину, и если бы я встал на ноги, то пришлось бы по горло. Это показалось забавным, и в промежутках между спазмами я стал плавать, отталкиваясь от стен, и даже попробовал нырять: перемещаясь по самому дну, подобрал две-три вещи, но, всплыв, не знал, что делать с ними, и бросил обратно.

Снаружи снова послышался шум – кто-то, хлюпая, шел по воде; постоял, видимо, оглядевшись, и вновь двинулся к самой двери. Встал. Хлопнула входная дверь, и еще кто-то прошлепал, цокая языком и – «Что же делать?» – вздыхая.

Ага, понял я, Стефанов все-таки доложил. Сдрейфил во благо. Заведующая страшно потребовала открыть. Я грубо ответил и хотел еще – просто так – проорать что-нибудь оскорбительное, но вновь разрыдался.

Теперь я ревел белугой, во все дыханье. Мне даже почудилось, что плачу не я, а кто-то другой, и что я запросто могу оглохнуть от такого громкого звука. Я зажал уши, но стал тонуть и, чтобы не захлебнуться, оперся коленом о край ванны.

Стали ломать дверь. Удары были неритмичными: выламывающие то и дело оскальзывались и никак не могли совместить усилия.

Я заревел еще громче, чтобы не слышать их дело, и отчаянно забил по воде руками. Ор мой полностью вместил меня самого. Все свое существо я вложил в этот сгущенный вопль, и он, казалось, став моим двойником, принялся жить от меня отдельно.

Его пульс определялся перебоем моего дыхания. Он бился о стены, бил меня самого – сгусток звука тяжелым шаром метался в воздухе, грозя разнести в ничто любое препятствие. Я обхватил голову руками, чтобы укрыться от его ударов.

Но тогда я начал тонуть, и крик мой, захлебнувшись, вдруг стал на излете внятным. Внезапно сделалось ясным, что именно я кричу, – «Катя».

От неожиданности я примолк. Снаружи притаились.

– Позовите Катю, – сказал я им.

Молчок. Заведующая что-то негромко приказала санитарам, и удары в дверь возобновились.

– Уйдите все и позовите Катю, – снова стал я терять терпение.

Они не реагировали. Тогда я нырнул и достал со дна бритвенный станок. Резать вены им оказалось неудобно – я наполосовал много царапин, но до тока крови так и не добрался. Наконец, сообразив выломать пластмассовую планочку, я тем самым освободил всю ширину лезвия.

Теперь дело заспорилось. Тугие маки, клубясь, распустились из моего плеча. Мне стало покойно, я лежал с закрытыми глазами и снова видел, как девочка входит в ясную лунную ночь, опрокинувшуюся в штилевое зеркало моря, и осторожно плывет в прозрачной высокой темноте где-то рядом со мною, в страшно волнующей своим прикосновением близи, которая становится тем тоньше, чем далее я, освобождаясь от себя, растворяюсь в водном покое.

Удары внезапно стихли. Я едва это заметил, так как, постепенно превращаясь в облако цвета, окутывался нежной глухотой, тишиной, которая понемногу стала убаюкивать меня, плавно качая и унося прочь от посторонних покою болезненных ощущений.

– Это я, – позвала Катя.

С трудом ощущая себя, повернулся на живот и стал в бурых сумерках искать дверную ручку. Уже утратив ориентацию, едва обнаружил дверь, пядь за пядью ощупав все стены. Замок наконец поддался вращению. Я повис на ручке…

Высокий столб теплой воды ринулся в комнату. Он выплеснул меня без остатка, протянул исходящей силой напора по полу и ударил с размаху в окно.

Видимо, от удара я потерял остатки сознания, потому что, когда очнулся, никого в комнате, кроме меня и Кати, не было. Мы лежали, обнявшись, в мелкой воде, будто на отмели, до которой долго добирались вплавь. Вода была розовой от заката. От его цвета немело все тело, особенно левая рука. Катя беззвучно плакала. Ее веки немного припухли, а глаза от слез, казалось, увеличились и влажно блестели спокойным синим светом.