Видеть бренные останки трудов Касла было для Клер особенно мучительно, потому что она знала: если хоть один эпизод такого старого фильма утрачен, значит, что-то навсегда исчезло из мира. Восстановить обрезанную сцену, потерянный кадр, возможно, никогда не удастся. Эта видавшая виды копия, кадры которой мы видим на экране, может стать последней из могикан. «Вот бедняга!» — не раз приговаривала Клер, имея в виду Касла, чьи фильмы, брошенные в хранилищах абсолютно безответственных студий, искромсанные и порезанные руками бессердечных киномехаников, пребывали в самом жалком состоянии, до какого только может быть поведено произведение искусства.

Она оплакивала не столько Касла, сколько ужасную недолговечность кинофильма — хорошего ли, плохого ли — любого. Она много раз говорила об этом. Кино — самое хрупкое из человеческих творений. Бумагу и пергамент можно без особых затрат заменить. Скульптура стоит столетиями. Творения архитектуры — тысячи лет. Но вещество, на поверхности которого так ненадежно запечатлен фильм, подвержено тысячам гибельных случайностей. Восстановить или переснять — слишком дорого, и лишь несколько фильмов, продолжающих привлекать зрителя, все еще оправдывают цену своего хранения. Из работ Касла бездумно вырезались целые сцены, отчего оставшееся нередко превращалось в несвязные фрагменты. Склейки в местах разрыва были сделаны неряшливо. «Никто не заслуживает такого с собой обращения», — говорила Клер, иногда заметно вздрагивая, словно эта утрата и в самом деле причиняла ей боль. А через секунду она могла беззаботно назвать то, во что мгновение назад всматривалась с таким исступлением, «полным говном». Эта ее двойственность приводила меня в недоумение. Почему она так пристально вглядывается в работу, которую вроде бы в грош не ставит?

Наконец с помощью знающего толк в таких делах Шарки мы смогли на живую нитку собрать шесть фильмов категории «В», сделанных Каслом между 1931 и 1941 годами. Джеф, произведя ревизию хранилища в «Юниверсал», откопал вполне сносную копию «Графа Лазаря» и нашел недостающие катушки «Поцелуя вампира». Удача нам улыбалась. Ни одна лента Касла не обходилась без двух-трех кровососов. Не был исключением и любимый касловский фильм Джефа «Тени над Синг-Сингом». На первый взгляд это была типичная тюремная сага тридцатых годов, отличавшаяся от других только признаками совершенно необыкновенной операторской техники: яркие горячие блики контрастировали с густыми тенями, похожими на пятна нефти. Клер просмотрела заключительные сцены, наверно, раз десять, пытаясь найти в них то, чего не видел я, но после каждого просмотра пребывала в не свойственной ей неуверенности. «Не знаю, — сказала она скорее себе, чем мне, когда мы в последний раз прокрутили ленту. — Там что-то такое происходит, только вот не могу понять что».

Такая же тревожная реакция была у нее и на «Удар Потрошителя» — старейшую из наших касловских находок, относящуюся к 1931 году. Это был один из первых фильмов «Парамаунта» категории «В», найденных Джефом на киносвалке. Я бы определил его как типичную страшилку с участием десятка-другого чопорно-элегантных представителей старого голливудского царства, безнадежно завязших в сереньком сценарии и демонстрирующих при этом напускную британскую выдержку. Клер повернулась ко мне и сказала:

— Посмотри, что ты делаешь.

А что я делал? Я даже не осознавал, пока она не обратила моего внимания: я безотчетно, втянув шею и обхватив себя руками, зябко поеживался. Она поймала себя на том же самом. Почему?

— Все дело в тумане, — загадочно сказала она, предоставив мне догадаться самому.

Поразмышляв несколько мгновений, я понял, что она имеет в виду. Каким бы пустым ни был «Удар Потрошителя», он являл собой исследование тумана средствами кино. Конечно, не настоящего тумана, а того клубящегося, похожего на сахарную вату газа, выдуваемого туманогенератором. Весь фильм был построен на этом приеме, обычно второстепенном, и туман заполнял не только лондонские задворки, но проникал и в помещения. Комнаты, коридоры, лестницы были пронизаны дымкой, вихрящейся светотенью, которая навевала на зрителей атмосферу уайтчепельских жилищ, охваченных ужасом перед Потрошителем. Казалось, что этот туман просачивается сквозь материю экрана, пронизывает воздух в зале, оставляет липкий налет на коже. Туман был не просто неприятен, в нем чувствовалось что-то угрожающее, я бы даже сказал зловещее. Он был отравлен жаждой крови. И это накладывало отпечаток на всю историю. Потрошитель, которого играл исполненный энтузиазма, но немного уставший Клайв Брук{132}, был изображен измученной душой, которую толкает на убийство туман, названный в фильме «дыханием самого дьявола».

— Ты права, — сказал я Клер. — Я его почти чувствую. Разве это не здорово?

Но Клер изо всех сил противилась этому обману.

— Фильмы делают, чтобы их смотреть, — ворчала она, — Не чувствовать и не переживать. Я хочу, чтобы они не выходили за пределы экрана — там им не место.

«Удар Потрошителя» находился в таком жутком состоянии, что Клер даже думала не включать его в фестивальный показ. Но этот фильм был первым из дешевых касловских поделок, а потому его оставили как пару к «Агенту оси» — ничем не примечательной шпионской ленте военного времени, последнему фильму Касла, снятому незадолго до смерти. На этом позднем этапе своей неудавшейся карьеры он даже «не гнушался красть у старших товарищей», как сказала Клер, не упускавшая случая сделать критический выпад в сторону Касла.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты что, даже не заметил? Ну, ты безнадежен. Большая глубина резкости, съемка с пола, камера, подглядывающая через окно, — все это украдено из «Гражданина Кейна»{133}. Вещица второсортная, но приемы вполне узнаваемы. Возьми ту сцену, в которой немецкие ветераны войны становятся старше и отвратительнее с каждым разом, когда камера обходит обеденный стол. Украдено из «Кейна» — вспомни знаменитую сцену завтрака, растянувшегося на десять лет. Неужели ты ее пропустил?

Выслушав ее, я понял, что она права, и принес извинения. Они не были приняты.

— Не нужны мне твои извинения. Ты лучше просто учись!

К моему и Клер немалому удивлению, лучшей из наших находок оказалась лента 1935 года, сделанная на «Юниверсал». Уже одно название фильма не вселяло особых надежд — «Из человека в монстра». Однако фильм был вовсе не о монстрах; отсмотрев примерно полчаса, Клер опознала первоисточник. Это был пересказ «Войцека» Георга Бюхнера{134}, странной истории о жертвоприношении, из которой Альбан Берг{135} лет за десять до выхода фильма сделал нашумевшую оперу. Касл, который сам написал сценарий, перенес действие в нью-йоркский нижний Ист-Сайд и придал ему грубую документальную реалистичность, намного опередившую свое время.

В доставшейся нам копии было несколько резких обрывов; мы не сомневались — отсутствуют целые эпизоды, включая и концовку, где диалог обрывался, казалось, на середине предложения. Но при всем том в оставшемся обнаруживалось необыкновенное искусство автора. Вероятно, этот фильм попал на поточную линию «Юниверсал» по производству страшилок только благодаря названию. Клер решила сделать смелый ход и назвала его «вероятно, первым film noir»[21]{136} В те дни любимой игрой критиков и исследователей были поиски истоков нуара — что для киносообщества равнялось поискам истоков Нила во времена королевы Виктории. Для целей фестиваля мы решили наклеить этот ярлык на большинство остальных фильмов Касла, давая тем самым понять, что, хотя многие из них — настоящая дешевка, они заслуживают признания как первые примеры нуара — жанра, появление которого обычно датировалось началом сороковых и которому отдали дань режиссеры с более громкими именами. Мы надеялись, что, сервируя творения Касла на таком блюде, придадим фестивалю некоторую академичность и хоть немного скомпенсируем явную третьесортность того, что собирались показывать. Невзирая на все усилия Шарки отремонтировать и восстановить фильмы, большинство из них изобиловало следами затасканности и небрежения: порванная перфорация, разрывы и незалатанные прожоги, звуковые дорожки, которые зачастую представляли собой слившиеся воедино помехи, завывания и шумы. Если бы не «Иуда» — изюминка фестиваля, — то оправданий для показа почти всего остального не было бы никаких. По замечанию Клер, карьера Касла после «Иуды», к сожалению, пошла не в гору, а под уклон — вниз, вниз, вниз.