Когда Ламиа проходила по коридору, ведущему из крыла, занимаемого управителем, в центральную часть замка, ее посетило странное видение. Ей показалось, что в дальнем конце узкого перехода мелькнул силуэт Гериоса, бегущего с ружьем в руках. Она ускорила шаг, но он уже скрылся из глаз. Впрочем, она не вполне была уверена, что это он, ведь долго ли обознаться в потемках. С одной стороны, ей представлялось, что это точно был ее муж, но она не могла бы сказать, по какому признаку, по какому жесту она его узнала, — в конце концов, они прожили вместе больше двадцати лет, как бы она могла ошибиться? С другой стороны, манера нестись сломя голову столь мало напоминала ее супруга, исполнявшего свои обязанности в этом замке с таким торжественным подобострастием, такой серьезностью, запрещавшего ей даже смех, коим она могла бы уронить свое достоинство. Торопиться он мог, да, но бежать? Да еще с ружьем?

Добравшись до Залы с колоннами, она застала ее опустевшей, хотя всего несколько минут назад там кишели посетители. И во внутреннем дворе ни души…

Выйдя на крыльцо, она, как ей померещилось, вновь увидела Гериоса, но он тотчас пропал среди деревьев. Видение было еще стремительней, еще мимолетнее предыдущего.

Надо ли ей побежать следом? Она уж было начала подбирать подол платья, но после, раздумав, вернулась к себе. Окликнула Таниоса, не дожидаясь ответа, взобралась по ступенькам маленькой лестницы, что вела к нише, где он спал, и потрясла его:

— Вставай! Я видела твоего отца, он мчался с ружьем как безумный. Ты должен его догнать!

— А патриарх?

— Понятия не имею, мне еще никто ничего не говорил. Но поторопись, догони отца, он, наверное, знает, он тебе скажет.

Что еще он мог сказать? Ламиа уже поняла. Тишина. Пустой замок. Ее муж, убегающий куда-то.

Дорога, по которой, как она видела, бежал и где скрылся Гериос, была самой пустынной из тех, что вели от замка к селению. Жители Кфарийабды — я об этом уже упоминал — привыкли пользоваться скорее той лестницей, что брала свое начало позади источника и поднималась вверх от Плит; что до возниц с их повозками и всадников, эти предпочитали широкую дорогу — ныне она местами обрушилась, — которая, петляя, обвивала замковый холм. И наконец, имелась та тропа, сбегавшая по юго-восточному склону, самая скалистая и крутая, но зато кратчайшая, по ней быстрее всего можно было достигнуть того места, где выходила из селения дорога, идущая от главной площади. Тому, кто отваживался спускаться по той тропе, приходилось то и дело цепляться за деревья и прижиматься к скалистым обрывам. В том состоянии, в каком он находился, Гериос рисковал сломать себе шею.

Ринувшись за ним вслед, Таниос тщетно искал его глазами всякий раз, когда был принужден остановиться, вцепившись в какой-нибудь выступ обрыва. Лишь в последний миг он его увидел, в самый последний, когда уже не мог ничему помешать, только охватить взглядом всю сцену — людей, животных, их жесты и выражение лиц: да, он ясно видел патриарха, ехавшего верхом на лошади впереди своего эскорта — дюжины всадников и такого же числа пеших. А за скалой — Гериоса с непокрытой головой, вскинувшего ружье к плечу.

Раздался выстрел. Грохот, эхо которого подхватили горы и долины. Настигнутый пулей в лоб, между бровей, патриарх рухнул, точно подрубленный ствол. Его конь, обезумев, галопом помчался вперед, сбросив всадника и протащив его еще два-три шага по земле.

Гериос вышел из своего укрытия — плоской отвесной скалы, воткнутой в землю наподобие гигантского стеклянного осколка, — с того дня эту скалу прозвали Засадной. Ружье он, сдаваясь, поднял обеими руками над головой. Но спутники прелата, вообразив, что на них напала засевшая в укрытии банда разбойников, пустились наутек обратно, к замку.

А убийца остался один посреди дороги, все еще с поднятыми руками, держа в них ружье, посверкивающее красноватыми бликами, дар «консула» Великобритании.

Тогда к нему подошел Таниос, взял его за локоть:

— Байе!

«Отец!» Годы минули с той поры, когда Таниос называл его так. Гериос с благодарностью глядел на свое дитя. Ему пришлось превратиться в убийцу, чтобы снова заслужить это слово. Байе! В это мгновение он ни о чем не жалел и ничего больше не желал. Он отвоевал свое место, свою честь. Преступление искупило его жизнь, теперь оставалось искупить преступление. У него не было иного выхода, как только сдаться властям и с достоинством встретить наказание.

Он опустил ружье наземь с такой осторожностью, словно опасался поцарапать. Затем повернулся к Таниосу. Хотел сказать, по какой причине убил. Но не произнес ни звука. Горло сжало, речь изменила ему.

Тогда он на краткий миг прижал юношу к груди. Потом, отвернувшись от него, шагнул в направлении замка. Но Таниос не отпускал его руки:

— Байе! Останемся вместе, ты и я. В этот раз ты решил быть на моей стороне, я больше не отпущу тебя к шейху!

И Гериос уступил. Они свернули с дороги, выбрав крутую тропинку, ведущую вниз, в долину. Позади них, со стороны селения, доносился и нарастал шум. Но они, скатываясь с горы от дерева к дереву, от утеса к утесу, цепляя ногами колючий кустарник, не слышали уже ничего.

IV

«Совершив свое злодеяние, управитель Гериос вместе с сыном поспешил уйти с холма в долину. Они скрылись из глаз, и шейху пришлось отказаться от мысли выслать за ними погоню.

Спустившись на самое дно долины, они продолжали свой путь, пока не стемнело, да еще и всю ночь прошагали, двигаясь вдоль горной реки к морю.

При первых проблесках зари они прошли через мост на другой берег Песьей реки, направляясь к гавани Бейрута. Там у причала стояли, готовые отплыть, два больших судна. Первый корабль шел в Александрию, но они остереглись взойти на него, ведь правитель Египта поспешил бы выдать их эмиру, дабы тот заставил их поплатиться за свое отвратительное преступление. Они предпочли другое судно, которое отправлялось на Кипр, куда они пристали, проведя в плавании день, ночь и еще один день.

Там, выдавая себя за торговцев шелком, они обрели приют невдалеке от гавани Фамагусты, на постоялом дворе, который держал один человек, родом из Алеппо».

Скупые строки, взятые из «Хроники» монаха Элиаса, не дают достаточного понятия об ужасе жителей нашего селения и крайнем смятении, охватившем шейха.

Проклятие осуществилось, на сей раз безусловно, оно явило себя у всех на глазах посреди дороги, у Засадной скалы. И когда тело под похоронный звон несли к храму, верующие плакали, словно были виновны, им казалось порой, что следы крови убиенного липнут к их вспотевшим ладоням, ведь они всегда ненавидели его и продолжали ненавидеть даже теперь.

Вина тяготела и над шейхом, ибо он тоже питал злобу к «саранчовому патриарху», притом настолько, что за несколько минут до убийства испытал страстное желание, чтобы его придушили. И даже если не брать в расчет ту неосторожную фразу, прозвучавшую над ухом Гериоса, как он мог избавиться от ответственности за преступление, совершенное на его земле, руками его приближенного и посредством оружия, которое он сам же ему доверил? Да еще оружие, надобно вспомнить, было подарено Ричардом Вудом, английским «консулом», и послужило уничтожению одного из ярых противников британской политики.