Проанализировавший все эти примеры Н.С. Трухачев пришел к следующему выводу: «Латинское название Rutheni, возникшее, возможно, как фонетическое подражание вероятному самоназванию “русины”, часто применялось в европейских средневековых источниках к киевским русам и значительно реже — к прибалтийским ранам»{348}. Весьма показательно, что немецкий автор Херборд в своем сочинении применял называние Rutheni одновременно и к ранам, и к киевским русам, то есть фактически отождествлял эти два народа. От себя отметим, что точно таким же термином обозначал Прибалтийскую Русь и Саксон Грамматик, что позволяет предположить тесную связь уже между тремя народами.

Сделанное на материале немецких средневековых хроник наблюдение побудило Н.С. Трухачева сравнить описание острова русов у мусульманских авторов и описание Рюгена в западноевропейских источниках. У арабских историков неоднократно встречается описание загадочного острова Рус. Вот что, например, сообщает о нем в 966 г. Мукаддаси: «Что касается русов, то они живут на острове нездоровом, окруженном озером. И это крепость, защищающая их от нападений. Общая численность их достигает ста тысяч человек. И нет у них пашен и скота. Страна их граничит со страной славян, и они нападают на последних, поедают (и расхищают) их добро и захватывают их в плен»{349}. Гардизи описывает его чуть иначе: «Рус — это остров, который лежит в море. И этот остров — три дня пути на три дня пути и весь в деревьях. И леса (или рощи) и земля его имеют много влаги, так что если поставить ногу на сырое (место), земля задрожит от влажности. У них есть царь, которого называют хакан-рус. На острове (живет) около ста тысяч человек»{350}. Попытки отождествить остров Рус арабских писателей с каким-нибудь реальным географическим местом предпринимались неоднократно. Его помещали и в Скандинавию, и в Крым, и даже в Дунайскую Болгарию. Однако все эти отождествления страдали явными натяжками и были, в сущности, произвольными. Действительно, Скандинавию некоторые средневековые источники считали островом, однако островом русов она не могла быть ни по количеству населения (в Скандинавии оно было гораздо больше ста тысяч), ни по климатическим условиям, ни по размеру. Характеризуя последние, Адам Бременский отмечал: «Мудрейший король данов рассказывал мне о них, что Норвегию с трудом можно пересечь за один месяц, а Швецию, даже двигаясь быстро, нелегко обойти и за два. “Я сам проверял это, — говорил он, — когда недавно в течение 12 лет служил в тех краях при короле Якове. Обе страны окружены высокими горами, причем в большей мере Норвегия, которая охватывает Швецию своими хребтами”»{351}. Понятно, что вряд ли можно требовать полной точности от арабских географов, однако очевидно, что они не могли спутать гористый и отнюдь не болотистый полуостров, который нелегко было обойти лишь за один-два месяца, с небольшим болотистым островом, который можно обойти всего лишь за три дня пути.

Н.С. Трухачев детально проанализировал каждую характеристику острова русов мусульманских писателей и показал, что реальный Рюген всем им полностью соответствует. Ключевым идентифицирующим признаком он совершенно справедливо посчитал указание на отсутствие у русов земледелия из-за болотистой почвы острова в сочетании с чрезвычайно высокой плотностью населения. Совершенно аналогичная картина наблюдается и у ранов, судя по независимым от восточных писателей немецким хроникам. Весьма показательно в этом отношении замечание Херборда, записанное в 1159 г.: «Рюген, остров маленький, но густонаселенный»{352}. К моменту завоевания Рюгена численность его славянского населения, по западным источникам, составляла как минимум семьдесят тысяч человек, притом что позднее, несмотря на весь прогресс земледелия, немецкое население до XX в. так и не смогло достигнуть этого небывало высокого уровня: в 1783 г. на Рюгене жил 23 431 человек, в 1933 г. — 53 900 человек.

На основании этого ученый заключает: «Свидетельства XI — XII вв. неоднократно подчеркивают необыкновенную многочисленность ран. Только при этом последнем условии раны могли быть сильнейшим племенем среди прибалтийских славян, как о том пишут Адам Бременский и Гельмольд. Но как можно примирить известие о необыкновенной плотности населения Рюгена с тем, что население его не занималось или почти не занималось земледелием? Возможность очень плотного населения ранов объясняется их богатством: “Среди них нигде не найти ни одного нуждающегося или нищего”, — говорит Гельмольд. Богатство ранов основывалось на ежегодной установленной дани, которую они получали ото всех славянских земель. Так как денег у ранов не было, а были они очень многочисленны и земледелием почти не занимались, то мы вынуждены думать, что дань славян на Рюген состояла главным образом из продовольственных продуктов; ср. слова ибн-Руста, что Русь на острове “питается лишь тем, что добывает в земле славян”.

В предшествующем изложении мы рассмотрели показания ибн-Руста и Мукадцаси и нашли, что характеристика острова Рюген во всех существенных пунктах сходна с характеристикой острова русов в описании арабских авторов: размеры небольшого острова, характер его почвы, неразвитое или полностью отсутствующее земледелие, островное положение, служащее защитой от врагов, соседство со страною славян и, наконец, исключительная плотность населения, — все эти признаки общи древнему Рюгену и острову русов. Можно ли считать совпадением, что на небольшом острове русов и на небольшом острове Рюген население пренебрегало земледелием и достигло при этом чрезвычайной плотности? Случайное совпадение такой характеристики островов едва ли вероятно, потому что необыкновенная плотность населения небольшого острова в связи с крайне мало развитым земледелием на нем является исключительно редким признаком, и именно поэтому названная особенность острова Рюген является первостепенным аргументом в пользу его отождествления с островом русов. Если, по словам Мукадцаси, остров русов — “это крепость, защищающая их от нападений”, а Рюген, по словам Гельмольда, был “неприступен из-за трудностей своего местоположения”, то и это обстоятельство является достаточно редким существенным признаком, объединяющим остров Рюген с островом русов»{353}.

Если немецкие источники неоднократно называют ранов русинами, то, с другой стороны, и киевских русов они не раз именуют ругами — другим именем, под которым они знали славянское население острова Рюген. Самый известный случай — описание посольства киевской княгини Ольги к германскому императору Оттону под 959 г.: «Пришли к королю, как после оказалось, лживым образом, — послы Елены королевы Ругов (Helenae reginae Rugorum), которая при константинопольском императоре Романе крещена в Константинополе…»{354} То же отождествление ругов и русов делает в английской «Хронике» Роджера из Ховедена (ум. 1201 г.) при описании событий 1016 г.: «У этого вышеназванного Эдмунда был некий сын, которого звали Эдуард; он после смерти отца, страшась (короля Канута), бежал из этой земли в землю ругов, которую мы называем Руссией (terram Rugorum, quam nos vocamus Russiam)»{355}. Проанализировав эти и другие случаи, Н.С. Трухачев приходит к следующему выводу: «Возможность случайного фонетического сходства между названиями Киевской Руси и Руси прибалтийской, таким образом, устраняется, и мы получаем право объединить восточных и прибалтийских русов в одну этническую группу»{356}. При этом исследователь оговаривается: «То обстоятельство, что отождествление ранов и киевских русов производилось в немецких источниках разными способами, показывает, что оно было сознательным актом этнического отождествления, а не случайным заблуждением. Это вовсе не значит, что немецкие источники считают киевских русов выходцами с острова Рюген: об этом ни в одном из них нет ни малейшего намека»{357}. Однако занимавшийся проблемой этого странного названия Руси в западных источниках Г. Ловмянский совершенно независимо от немецкого ученого пришел к выводу о том, что отождествление киевских русов с западнославянскими ранами-ругами исходило от первых, а не от немецких писателей: «Из нескольких, большей частью хорошо известных, хотя и не используемых с этой целью, фактов вытекает то, что отождествление руссов с ругами было свойственно именно Киеву»{358}. Хоть Г. Ловмянский и дал неверную интерпретацию этому факту, считая его средством самоидентификации русов-варягов, под которыми он понимал скандинавов, это не умаляет значимости сделанного им наблюдения.