философской. Есть такое расхождение? Могли бы вы его сформулировать? Более или менее точно?

— Есть, есть. Как же! Значит, так: весь мир делится для человечества на две части – на материальную и духовную. Собственно, когда человек понял, что это так, с тех пор он и стал человеком современным. И вся культура, и все наши знания – науки, искусства – оттуда же, от этого разделения, от противопоставления одного другому. Представьте себе, что было бы что-то одно, ну, положим, один материализм. Какое могло быть тогда развитие, какая культура? Да ничего бы не было, одни только предметы, маленькие и большие соединения молекул, больше ничего. Ну, а если бы один идеализм? Что он такое без молекул, без материального начала! Ничто и уж, во всяком случае, неизвестно что... – Прохин слушал внимательно, кивал, соглашался, покусывал нижнюю губу – это у него был признак наибольшей сосредоточенности, он сдержанно улыбался, как бы уже что-то предвидя. – Вот как было всегда, – продолжал между тем Бондарин, – всегда, и мне это понятно. Непонятно другое, каким образом Фридрих Энгельс, Карл Маркс или их толкователи Абрам Деборин и Михаил Покровский – конечно, читали? – ну и другие авторы, непонятно, как они эти два начала объединили в одном – в диамате? Непонятно, что из этого получилось. Что может получиться?

Прохин еще покусал губу и сказал:

— То и получится – единая философия единого мира. Что может быть выше этого? Что?

— А у нас, простите, Анатолий Александрович, разговор не о том, что выше, что ниже, вопрос в другом – что получится?

— Что получится-то? – пожал плечами Прохин. – А вот уж это будет зависеть от меня, от вас, от всех нас. Что мы сумеем сделать, на что окажемся способны, то и получится. Во всяком случае, я думаю, что любое новое человеческое общество должно создать и новую философию, без этого оно еще не общество, тем более не новое!

Бондарин не ответил, задумался, Прохин спросил:

— Так вы, Георгий Васильевич, вы служите Соввласти без философии?

— Конечно, без!

— Но с энтузиазмом, хотите вы сказать?

— Конечно, да.

— Для меня это странно...

— А для меня нет.

В это время столяровы старички все-таки решились на благословение и медленно стали двигаться к торцу, за которым сидели молодые.

Старички были под святых, смешные святые, а все-таки они: старушка – высокая, прямая, седая; старичок – маленький, согбенный, лысый, оба решительно непохожи друг на друга, но прожили друг около друга лет, наверное, шестьдесят и теперь озарены этой бесконечной близостью друг к другу, одинаковостью чувств и мыслей. Одно чувство на двоих, один помысел на двоих, весь окружающий мир тем более. Сколько они вот так, вдвоем же преобразили настоящего в прошлое, в далекое прошлое. Представить трудно!

Вот они и вышли, двое, благословить молодых. Им для этого уже и говорить не надо было ничего, взглядом условиться между собой не надо, и вот они, поддерживая друг друга, тихо шли вдоль стола, приподняв правые руки, приготовившись осенить жениха и невесту крестным знамением. Они шли как бы и не по полу, а выше, шли над людьми, над законченными и незаконченными их спорами, над их ожиданиями чего-нибудь доброго, недоброго...

Бондарин встал, склонил голову, встала и Катюша, они ждали приближения стариков, затихли, но тут-то столяровы ребятишки и приятели их уловили момент и потянулись на стол грязными лапами, кто в вазочки с икрой, кто в блюда с копченостями, с осетриной по-монастырски. И как раз в тот момент, когда старичок положил дрожащие персты посередине выпуклого бондаринского лба, а старушка – на лобик Катюши, как раз в эту секунду старший официант из «Меркурия», метрдотель нынешнего стола, не выдержав, крикнул на ребятишек:

— Цыц, вы, паршивцы проклятые! Что вы делаете?! Ребятишки прыснули в коридор, старики обомлели, старушка ойкнула, старик всхлипнул, все растерялись. Бондарин и тот растерялся, приподнял руки и так стоял в нелепой какой-то позе.

Прохин сказал:

— Значит, сам бог против благословения. Вот кто! Лидия Григорьевна подтолкнула мужа, а тот уже и сам спохватился, но старики, медленно повернувшись, шли, вздрагивая, назад.

У Бондарина показались на глазах слезы... Герой стольких войн, в свое время чуть ли не верховный правитель России, он ведь был в иных случаях суеверен, кое-кто из крайплановцев даже знал за ним эту слабость, знал ее и Корнилов.

Белые нитки, которыми было шито застолье, стали расползаться, что-то стало видно где-то внутри, где-то между людьми, что-то черного, кажется, цвета...

Еще чуть спустя Бондарин выпрямился, повернул к себе Катюшу лицом и тут же истово ее перекрестил, потом слегка сам преклонил перед ней голову, и она неумело, но сделала то же – перекрестила его.

Старики, заметив это, остановились, обернулись и сказали:

— Нет, не будет худа...

— Не будет его, а будьте оба радостны...

— ...и счастливы...

— ...и долголетни!

Вновь повернулись и пошли на свои места за столом.

— Выпьем! – провозгласил Бондарин. – Прошу дорогих гостей, выпьем!

Зафукали пробки из бутылочных горлышек, зазвенело стекло меркурьевских бокалов.

Однако гости так и не пришли в себя и по одному, по два, как бы немного очумевшие, испуганные, вскоре после того стали расходиться.

А Бондарин-то? Вот тут он, оказывается, настоял на своем, и Катюша записалась в загсе не на его, а на свою собственную фамилию.

Недавно в Красносибирске был построен Дворец труда, говорили, под Корбюзье, на самом же деле неизвестно под кого – квадраты, кубы вот и все архитектурные находки. Во дворце квадратный зал заседаний с выступом от одной из стен, то есть со сценой. Назавтра здесь открывалось краевое совещание работников плановых органов, а товарищу Вегменскому было поручено проследить, чтобы зал был подготовлен как следует. Товарищ Вегменский перепоручил это Корнилову, товарищ Корнилов пришел посмотреть, все ли в порядке.

А чего смотреть-то? Стулья в зале, на сцене стол президиума и трибуна...

Зал стоял в полумраке, уже пропахнувшем заседаниями, собраниями, митингами; трибуна в правом углу сцены поистерта, с подтеками, как будто попала однажды под дождь, коврик, прикрывающий несколько ступенек, которые вели из зала к трибуне, тоже поистерт, в окнах фиолетовые круги и кружочки – стекло недоброкачественное, пережженное.

А Корнилов-то? Он за недолгий срок своего пребывания в штатах Крайплана тоже ухитрился с этой трибуны поговорить-потолковать. В первый раз он своей