Мне это нравилось, а может, и нет. Это было внове, я чувствовала себя так, будто мое тело подменили. Я стала тоненькой, почти тощей, глаза лихорадочно блестели, я ощущала электричество в пальцах, и даже кончики волос, казалось, потрескивали от электрических разрядов. Я чувствовала, как алкоголь пропитывает мои суставы и они становятся гибче. Я порхала от группы к группе, а Юп держал меня за талию. Он что-то говорил, громко, быстро, я ничего не понимала. А Сара смеялась странным таким смехом, он начинался на низких нотах и становился все пронзительнее, рассыпаясь, точно брызги водопада.

Саре Либкап нравилось рассказывать про меня, про то, как мы познакомились в отеле не то «Эксцельсиор», не то «Конкорд», забыла, где нагая женщина в щели между двух стен, точно после землетрясения. И как я сидела каждый вечер на краешке эстрады, серьезная такая девчушка, и слушала, как она поет песни Махалии Джексон и Нины Саймон. Она была моей старшей сестрой, я нашлась, я, не имевшая ни одной родной души на свете, я, умевшая играть на дарбуке и петь — она и-зу-ми-тель-на! — и Сара выписала меня к себе в Бостон, сюда, в это болото, в этот город, где заправляют английские мудаки и где никому, тем более человеку талантливому, что ни делай, никогда не выбраться из трясины, в которой надо как-то жить.

Вот так оно и шло первое время. Но потом случилась та буря на исходе лета, ураган, который все перевернул. Жара, тяжелая жара стояла с начала августа. Висел туман, иногда такой густой, что вовсе не было видно верхушек башен в районе порта. Когда ураган надвигался от мыса Код, объявили штормовое предупреждение. Люди заперли наглухо двери и окна, а на большой высоте заклеили стекла бумажными полосками. Но Сара все равно ходила в колледж давать уроки музыки.

А Юп взял в привычку по утрам оставаться дома. Говорил, будто хочет помочь мне с хозяйством и обедом, но на самом деле валялся на диване в гостиной, потягивая пиво, и поглядывал на меня искоса поверх экрана телевизора.

Так вот, в то утро случилась одна смешная сцена, о которой я потом горько пожалела. Юп встал и пошел на меня, вроде бы в кухню попить. Стояла жара, он был почти голый, в одних узеньких плавках, черная кожа блестела от пота. Я шваркала шваброй по плиточному полу, и он, нет бы перешагнуть через швабру, зашел сзади и облапил меня. Я подумала сначала: дурачится, пока он просто обнимал меня за талию и пытался поцеловать. Но когда он запустил руку мне под футболку и стал щупать грудь, я завопила что было сил. Он убрал руку. Я думала, все, успокоился, но тут он опять схватил меня и поволок в спальню, к кровати. Юп не был здоровяком, но, видно, от выпитого в нем взыграла сила, он держал меня крепко и почти нес к дверям спальни. Я орала и била его кулаками куда попало. И тогда он ударил меня — сначала в висок, потом наотмашь по щеке, по шее. При этом он кричал: «Bitch!»[14]и еще: «Don't be bitchy!»[15]Когда он понял, что ничего не добьется, или, может быть, испугался, что позвонят в дверь соседи узнать, что здесь за шум, он отпустил меня. Взял мою руку и положил на свой затвердевший член. Он хотел, чтобы я его помастурбировала, говорил, что ему худо, он болен. Да, кажется именно это он мне втолковывал: что, если я ему не помогу, он заболеет. Я обругала его: «Asshole!»[16]— послала куда подальше и убежала.

Весь день я бродила по улицам Бостона. А ураган так до нас и не дошел. Натолкнувшись на мыс Код, он изменил направление и посрывал крыши с богатых дач в «Виноградниках Марты».

После обеда полил дождь, а я ушла за реку и гуляла по английским улочкам Кембриджа. Было много людей, никому не сиделось дома, мне навстречу шли студенты, на газонах сидели парочки под летними зонтами. От теплого дождя запахло травой, землей.

Я чувствовала себя пустой и усталой. В каком-то кафе возле трамвайной станции я встретила Жана Вилана. Он сказал, что приехал слушать лекции в Гарварде, а вообще-то преподает французский в чикагском «Альянсе»[17]. Он был невысокий, лысоватый со лба, зато глаза красивые, зеленые, чуть затуманенные, и хорошая улыбка. Весь остаток дня мы проговорили. Бродили по улицам, заходили то в одно кафе, то в другое. Голос у него был низкий — я хорошо его слышала, — и большие красивые руки. Наверно, никогда в жизни я столько не говорила, мне казалось, что у меня уже много лет не было случая поговорить ни с кем вот так, как с дедом Хакима. Мы укрывались от дождя под деревьями в парке, совсем намокнув, заходили в кафе. А когда стемнело, оказались в его комнате в гостинице «The Inn», на последнем этаже, с окном на Массачусетс-авеню.

Теперь мы не могли по-настоящему разговаривать, из-за моего глухого уха — здоровое просто устало. В голове у меня звенело, я чувствовала там пустоту, мне не хотелось думать о том, что произошло у Сары. Я несла какую-то ерунду, а Жан толковал о своем. Он рассказывал о счастливом детстве, о братьях и сестрах, Бретани, Париже. Время от времени мы смеялись, словно над удачной шуткой.

Уходить было слишком поздно. Да и ни за что на свете я не вернулась бы сейчас к Саре. Мы ели соленое печенье из холодильника, пили из маленьких бутылочек джин и водку.

Настало утро, я так и не поспала. Жан прилег на диван, он выглядел бледным и усталым, отросшая щетина казалась тенью на его лице. Я думала о том, что, когда мы выйдем, в гостинице меня примут за его любовницу, а то и просто за шлюшку на одну ночь.

Мы пошли завтракать в гостиничное кафе во внутреннем дворике. Выпили много чаю, ели яйца, фасоль. Жан улетал в Чикаго в полдень.

А я вернулась к Саре.

Но с этого дня все было из рук вон плохо. Не знаю, что Юп наговорил Саре, но она стала со мной ведьма ведьмой. Я хотела сказать ей правду, но какой толк? Она бы мне все равно не поверила. Женщина всегда будет держать сторону своего мужчины, даже если она обманывается, даже если ее обманывают.

И тогда я купила билет на автобус, уложила в пляжную сумку все тот же обшарпанный приемник и книгу Франца Фанона, на память о Хакиме — вот и все мои пожитки, — и уехала в Чикаго.

Я больше ничего не боялась. Мне было по плечу потягаться с целым светом. Не прошло и двух дней с моего приезда, как я нашла работу в отеле на Кэнал-стрит, у мистера Эстебана — для всех он был Эль Сеньор, беженец с Кубы. Он нанял меня убирать и мыть стаканы в баре в «счастливый час» — это когда валом валили пассажиры с очередного автобуса. В этом баре чернокожая певица, на Сару совсем не похожая, коверкала блюзы под аккомпанемент усталого пианиста. Я сняла комнату в Саут-Робинсон — просто увидела в одном доме объявление в окне первого этажа, как в кино. Дом был старый, кособокий, из серого дерева, с крылечком и зеленой шиферной крышей, над которой торчали две кирпичные трубы.