— Леди Каролина говорит, что Виктор — это Эмиль, — сказала я Франсине.

— Ей хотелось бы, чтобы так оно и было. Она пытается воспитывать его в согласии с Природой, как советует месье Руссо.

— И что это значит?

Франсина смущенно рассмеялась, но в ее смехе было больше досады, чем веселья.

— То, что ему позволено делать все, что хочется!

— Так ты не одобряешь то, чему учит Руссо?

Франсина стиснула пальцами виски, словно у нее разболелась голова.

— «Учит». Он учит. Понимаешь, опять слова. Жалкие слова! Порой мне кажется, что от них одни неприятности. Неужели нет иного способа учить, как только посредством слов? У месье Руссо голова забита словами. Но своих детей он бросил, поместил в приют. Не думаю, что слова вообще способны повлиять на нашу истинную природу.

Последовало долгое молчание. Наконец я спросила:

— Ты не любишь Виктора?

Она ответила с явной осторожностью:

— Я скажу тебе кое-что, хотя леди Каролина, наверно, предпочла бы, чтобы я не говорила об этом. До того как ты стала членом ее семьи, она надеялась, что я стану Виктору близкой подругой, чем-то вроде сестры. Я не вполне представляю, чего она намеревалась этим добиться. Я уже говорила, леди Каролина что-то задумала; мне в ее замысле была отведена определенная роль. Но теперь, когда у него есть настоящая сестра, она отстранила меня от участия в ее планах. Признаюсь, я этому рада. Хотя, конечно, Виктор юноша одаренный и очень красивый, — Она отвернулась, чтобы скрыть краску смущения. — Я мечтала, каким он станет всего через несколько лет — прекраснейшим из мужчин. Представляла, что он не устоит передо мной и будет моим любовником. Ну вот, проболталась! Я говорю это по секрету, как сестре. Но он оказался стойким. Стойким… и еще странно холодным. Идеи для него, похоже, такие живые, — сказала она и добавила с насмешливой улыбкой: — Я почти убеждена, что он вожделеет к ним, как другие мужчины вожделеют к женщине. Это меня озадачивает. Я знаю, леди Каролина хотела бы, чтобы ты любила Виктора как родного брата. И это правильно, но будь осторожна. Не торопи событий, не совершай необдуманных поступков. Это может быть трудным, но обещай мне.

И я дала обещание.

Под руководством Франсины я усвоила все, что нужно знать новичку, и стала таким же полноправным членом тайного сообщества, как другие девочки, мои ровесницы. Тем не менее мне не приходило в голову смотреть на себя как на ведьму. Мне всегда казалось, что ведьмы — это особенные женщины, с которыми меня нельзя и сравнивать, — мудрые древние старухи. И потому себя так не называла. Я совершенно искренне считала себя младшей сестрой женщин, что стояли рядом со мной во время наших обрядов, не более того. Их радостное настроение передавалось мне, рождая чувство сопричастности; подобно им, я давала выход восторгу в песнях, танцах, веселье. А возбуждение, которое я испытывала вместе со всеми, когда наши радения достигали апогея, могло граничить с беспамятством. О чем я не подозревала в своей полудетской вере, так это о том, что пребывание в компании этих женщин может запятнать меня в глазах других. Ибо насколько терпимым было женевское общество, настолько трудно было встретить дружелюбные отношения здесь (как, несомненно, и среди людей в церкви), среди этих буйных женщин, которые выдумали себе новую веру и скрывали ее.

Не сделала ли, думаю я теперь иногда, моя матушка ошибку, вовлекши меня в это тайное сообщество прежде, чем я осознала опасность, которую оно могло представлять Для меня? Знаю, она желала мне добра, надеясь, что тайное знание придаст мне смелости и гордости. Так и произошло. Но это было не единственной ее целью. Был у нее и другой, более скрытый мотив, влекший ее вперед, подобно морскому приливу. Дело было в Викторе — и по этой причине, если бы что случилось, думаю, она палец о палец не Ударила бы ради моей безопасности, ибо материнская любовь заглушила бы в ней голос совести.

Примечание редактора

Следы мистерий плодородия в сельских местностях Европы

Описание Элизабет Франкенштейн тайных обрядов, совершавшихся женщинами в лесах вокруг Женевы, самым неожиданным образом проливает свет на некоторые страницы ее воспоминаний. При первом чтении я не мог не задаться вопросом: не рождены ли они воспаленным воображением? Большая часть свидетельств автора «Воспоминаний», в конце концов, представляет собой дикую мешанину картин, если не просто видений. В поисках дополнительных сведений я обратился к недавно появившемуся труду сэра Генри Монмаута «Суеверия, распространенные среди сельских жителей Европы конца семнадцатого столетия». В нем мы найдем многочисленные описания точно таких же атавистических практик, уцелевших до нашего времени, отдельные из которых он имел возможность наблюдать лично. По его мнению, мы имеем здесь дело с последними, слабыми отголосками празднеств плодородия, восходящих к дохристианской эре. В те далекие времена, когда даже лучшие умы не понимали действия законов природы, было обычным предполагать, что урожай злаков и плодовитость скота зависят от повторяемости обрядов, посвященных мифическим божествам природы. Там, где цивилизация больше отставала от современного мира, подобным практикам иногда удавалось дожить до нашего времени. Несомненно, ритуалы, которые описывает Элизабет Франкенштейн, давным-давно были определены как связанные с дьяволом и, как дьявольские, преследовались в менее просвещенные времена. Но более разборчивый современный ум видит здесь всего лишь прискорбный намек на убожество человеческого здравомыслия, факт скорее трагический, нежели преступный.

Наблюдения, подобные сделанным сэром Генри, неизменно ограничивались сельскими районами и крестьянским населением Южной и Восточной Европы. Мемуары же Элизабет уникальны тем, что позволяют предположить интерес к этим тайным обрядам у женщин всех сословий, включая знатных и образованных дам. Роль, приписываемая здесь баронессе Франкенштейн, особенно поразительна, ибо она, видимо, была жрицей культа и в этом своем качестве отвечала за вербовку — можно сказать, буквально «совращение» — молодых женщин города, включая собственную приемную дочь, в тайное общество. Но тут имеет значение один факт. В отрыве от далеких сельских областей Европы, что у этого культа остается от «плодородия», основной его социальной функции? Лишь единственное — вульгарная пародия на первоначальную задачу, женская сексуальная распущенность.

По ее собственному признанию, Элизабет Франкенштейн постоянно предавалась эротическим фантазиям; но можем ли мы по здравом рассуждении поверить, что группа в несколько десятков женщин страдала той же патологической наклонностью? Не увидь я результатов увлечения баронессой Франкенштейн живописью, свидетельствующих о ее нездоровых пристрастиях, я мог бы подумать, что Элизабет воспользовалась случаем, чтобы по неведомым причинам опорочить в воспоминаниях свою мать. Но даже если бы мы пришли к заключению, что леди Каролина разделяла с Элизабет ее манию — а вероятно, и способствовала ее зарождению, — как далеко за пределами одинокого замка могли бы мы искать отголоски похотливости двух женщин?