Джеймс Энглтон теперь был одним из руководителей ЦРУ, отвечал за иностранные разведывательные операции и, по оценкам Филби, являлся «движущей силой» подразделения, занимавшегося сбором разведданных. Некий странный мистический ореол окружал персону Энглтона. Он пользовался именем Лотар Менцль, поскольку в качестве прикрытия изобрел историю о том, что до войны работал пианистом в одном из венских кафе. За своим домом в пригороде Северного Арлингтона он обустроил теплицу с подогревом, чтобы выращивать там орхидеи, а заодно поддерживать ауру намеренной эксцентричности. В цокольном этаже Энглтон шлифовал полудрагоценные камни. Он носил золотые часы на цепочке; его костюмы и акцент по-прежнему были подчеркнуто английскими. Работу свою он любил описывать в рыболовных терминах: «Вчера у меня несколько раз клевало», — загадочно бросал он после того, как целый вечер просматривал папки с документами. В разведывательных кругах он вызывал восхищение, сплетни и некоторый страх. «В ЦРУ считали, что Энглтон знал больше секретов, чем кто бы то ни было, и лучше чем кто бы то ни было понимал их значение».

Ресторан «Харвиз» на Коннектикут-авеню был самым знаменитым рестораном столицы — возможно, самым дорогим и уж конечно самым привилегированным. «Устричный бар Харвиз для леди и джентльменов» начал подавать устрицы на пару, жареного омара и краба по-императорски еще в 1820 году и с тех пор так и продолжал их подавать в огромных количествах. В 1863 году, несмотря на войну Севера и Юга, посетители управлялись с пятьюстами вагонами устриц в неделю. Здесь обедал каждый американский президент, начиная с Улисса С. Гранта, и ресторан пользовался непревзойденной репутацией места, где можно встретить самых могущественных и влиятельных людей. Темнокожие официанты в отглаженной белой форме были немногословны, коктейли — крепки, скатерти тверже картона, а столы расположены на расстоянии достаточном, чтобы создать конфиденциальную обстановку для ведения секретных переговоров. Для дам был отдельный вход, в главный обеденный зал их не допускали. Здесь чуть ли не каждый вечер можно было увидеть, как директор ФБР Дж. Эдгар Гувер ужинает за своим столиком в углу зала с Клайдом Толсоном — заместителем и, возможно, любовником. Говорили, что Гувер подсел на устрицы бара «Харвиз»; кормили его бесплатно.

Энглтон и Филби повадились регулярно ходить на ланч в «Харвиз», поначалу раз в неделю, а потом три раза за две недели. По телефону они общались не реже чем через день. Их ланчи стали чем-то вроде ритуала, «обычаем», по выражению Филби: начинали с бурбона со льдом, потом переходили к омару с вином, а заканчивали бренди и сигарами. На Филби большое впечатление производила и компетентность Энглтона в делах разведки, и его страсть к еде и выпивке. «Он постоянно демонстрировал, что трудоголизм не единственный его грех, — писал Филби. — Один из самых худых людей, которых я когда-либо встречал, он в то же время был самым заядлым едоком. Везучий Джим!» Этих двоих можно было нередко застать за оживленной беседой — они болтали, пили, смеялись и наслаждались общей любовью к секретности. Близких друзей у Энглтона было немного, а тех, кому он доверял, еще меньше. У Филби друзей было много, а умение обмениваться секретами он сделал своего рода искусством. Эти двое прекрасно дополняли друг друга.

«Наше близкое общение возникло, я уверен, на основе подлинно дружеских чувств, — писал Филби. — Но у нас обоих были скрытые мотивы… Сблизившись со мной до конца, он был уверен, что его секреты в надежных руках. В свою очередь, меня более чем устраивала возможность вводить его в заблуждение. Чем откровеннее мы демонстрировали друг другу полное доверие, тем труднее ему было заподозрить меня в тайных действиях. Затрудняюсь сказать, кто больше выиграл от этой сложной игры. Впрочем, я обладал изрядным преимуществом. Я знал, что он делает для ЦРУ, а он знал, что я делаю для СРС. Но об истинной природе моих интересов он даже не подозревал». За фасадом дружбы Филби и Энглтона скрывалось негласное соревнование — кто кого перехитрит и перепьет. Энглтон, по свидетельству одного заместителя, «гордился, что может напиться с Кимом так, что тот свалится под стол, а сам он уйдет на своих, да еще разжившись полезной информацией. Можете себе представить, сколько ему приходилось выбалтывать в ответ во время таких попоек?»

«Наши дискуссии затрагивали события во всем мире», — вспоминал Филби. Они говорили о разного рода тайных операциях против Советского Союза, об инсургентах-антикоммунистах, перебрасываемых в Албанию и другие страны за «железным занавесом»; обсуждали разведывательные операции, проводившиеся в то время во Франции, Италии и Германии, а также ресурсы для финансирования антикоммунистических проектов по всему миру, включая вербовку изгнанников для подрывной деятельности по ту сторону «железного занавеса». «И ЦРУ, и СРС по уши увязли в эмигрантской политике», — свидетельствовал Филби. Энглтон объяснил, каким образом ЦРУ взяло под свой контроль антисоветскую шпионскую сеть, основанную Рейнхардом Геленом, бывшим шефом немецкой разведки на Восточном фронте, предложившим США свои услуги после капитуляции в 1945 году. Среди шпионов и информаторов Гелена было немало бывших нацистов, но ЦРУ особо не привередничало, выбирая союзников в новой войне против коммунизма. К 1948 году ЦРУ потратило на шпионскую сеть Гелена порядка полутора миллионов долларов (примерно четырнадцать с половиной миллионов в сегодняшнем эквиваленте). Филби весь обратился в слух: «Множество омаров от „Харвиз“ потребовалось, чтобы заставить Энглтона в мельчайших подробностях защищать былые и нынешние дела организации фон Гелена». Вмешательство ЦРУ в дела Греции и Турции, чтобы оттеснить коммунистов; тайные операции в Иране, Прибалтике и Гватемале; секретные проекты США в Чили, на Кубе, в Анголе и Индонезии; планы совместных действий союзников в случае войны с СССР. Все это (и сверх того) Энглтон по-дружески выкладывал перед Филби, набивая живот и сплетничая над крахмальными скатертями и полными бокалами в «Харвиз». «Во время этих долгих нетрезвых ланчей и ужинов Филби, должно быть, потрошил его дочиста», — писал впоследствии один из коллег.

Но все-таки Филби и Энглтон оставались профессионалами. После каждого ланча Энглтон возвращался к себе в кабинет и надиктовывал секретарше по имени Глория Лумис длинную служебную записку, во всех деталях описывая свои дискуссии с любезным коллегой, отвечающим за связи с МИ-6. «Все фиксировалось», — утверждала впоследствии Лумис. Филби поступал точно так же, надиктовывая собственную записку для МИ-6 секретарше Эдит Уитфилд, которая последовала за ним в Вашингтон из Стамбула (к вящему неудовольствию Эйлин). Позже, придя в свой дом на Небраска-авеню, Филби самостоятельно записывал то, что предназначалось для других глаз.

Филби любил характеризовать советскую разведку как организацию непревзойденной эффективности. На самом же деле работа московского Центра то и дело стопорилась по причине головотяпства, инертности и некомпетентности в сочетании с периодическим кровопусканием. До приезда Филби форпост советского шпионажа в Вашингтоне переживал период «хаотичных» волнений, в течение которого были по очереди отозваны два резидента. Изначально у Филби не было прямого контакта с советской разведкой в США: он предпочитал передавать любую информацию через Гая Берджесса в Лондоне, как делал это в Стамбуле. В конце концов, через четыре месяца после прибытия Филби, Москва проснулась и поняла, что один из ее старейших шпионов требует больше внимания.