– Канечно, можешь! Пачему не можешь? – Шофер тронул машину и продолжал возбужденно, на ходу: – Будешь детей иврит учить! Какие ви счастливый, вах-вах-вах! У меня, я вам честно скажу, у меня деньги есть сколько хочешь! Надо – сто тысяч! Надо двести тысяч – двести тысяч! Меня все Баку знает! Дача в Бинахесть? Есть! «Жигули» есть? Есть! Квартира четыре комнат есть? Есть! Теперь ты мне скажи: Акрам, из этого рая голый уйдешь? Клянусь могилой матери – завтра уйду! Голый! Не пускают! А евреев пускают! Счастливый народ, честный слово, самый счастливый!

– Нас тоже не всех пускают… – сказала сзади Соня.

– Пустят, ара! – небрежно отмахнулся шофер. – Обязательно пустят! Взятку хотят! Взятку дашь, сразу пустят! Что ты – нашу страну не знаешь?

Слева от них, на фасаде школы-десятилетки, пожарники укрепляли портреты Брежнева и Алиева и натягивали огромный алый транспарант:

ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ НАШЕМУ ДОРОГОМУ ЛЕОНИДУ ИЛЬИЧУ ОТ ШКОЛЬНИКОВ АЗЕРБАЙДЖАНА!

ХОШ ГЯЛЬМИРСЫН, ЛЕОНИД ИЛЬИЧ, – САМЫЙ МУДРЫЙ, САМЫЙ ЧЕСТНЫЙ, САМЫЙ ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК НАШЕЙ ПЛАНЕТЫ!

Гейдар Алиев

Сионисты хотят добиться от советских людей «мирными средствами» того, что их империалистическим покровителям до сих пор не удалось достигнуть с помощью оружия.

И. Бегун, «Вторжение без оружия», Москва, 1977

Вообще-то я думаю, что евреи – такие же люди, как все, но не стоит на них из-за этого сердиться…

Ромен Гари

По случаю весны и поступившего в продажу чешского пива под линялым трепыхающимся тентом пивного бара в парке «Сокольники» было многолюдно. Очередь пожилых и молодых мужчин, разбавленная некоторым количеством женщин, теснилась у стойки, за которой две толстухи-продавщицы подставляли пивные кружки под тугие пивные струи. Кружки не успевали заполняться и до половины, как пена уже лилась через край, и продавщицы тут же вручали их покупателям. А когда кто-то протестовал или просил долить пиво повыше, продавщицы зыркали на него наглыми глазами:

– Ты еще повыступай тут, так совсем не получишь! Следующий! Кто без сдачи? – и сбрасывали в ящик мокрые деньги. Отсчитывать сдачу им было некогда, да люди и не просили.

Стараясь не расплескать не только пиво, но и эту драгоценную пену, люди уносили от стойки сразу по шесть – восемь кружек, рыская глазами в поисках свободных столиков и своих корешей. А те, кому не удалось занять столик, располагались возле бара – на земле, подстелив газетку, служебные документы или портфельчик…

Но Кольцову и Герцианову повезло – они пришли сюда еще до открытия и заняли самый дальний, угловой столик. Приняв, как положено, по «стакану» из принесенной с собой бутылки «Московской» и разморенные весенним солнцем, Герцианов и Кольцов потягивали теперь темное теплое пиво «Сенатор» и обсуждали главную русско-еврейскую проблему 1978 года: ехать или не ехать? Ефим Герцианов, шестидесятилетний актер, когда-то, лет сорок назад, сыгравший в кино юного Ленина, но больше известный по эстраде и десятку комедийных телефильмов, чуть сдвинул на столе дюжину пустых кружек, нагнулся и достал из стоявшего у него в ногах портфеля очередную ржавую тараньку.

– Понимаешь, старичок… – сказал он Кольцову, хотя Кольцов был в два раза младше его. – Я тут недавно в очереди стоял. За сливами. Большая очередь, человек двести. Час стою, читаю себе Камю. Потом замечаю, что очередь не движется. Пошел вперед выяснить, в чем дело. А оказывается, продавщица-курва две минуты работает, а потом уходит на полчаса, лясы по телефону точит. А очередь стоит и молчит. Как рабы… – Герцианов постучал таранькой по мокрому от пива столику и стал разминать ее на ребре стола. – Ну, я вмешался. Говорю продавщице: «Какое, говорю, вы имеете право с рабочего места уходить?» И что ты думаешь? Чуть по морде не схлопотал – не от нее, а от очереди! Клянусь, вся очередь на меня же и кинулась: «Не нравятся наши порядки – езжай в свой Израиль!» И так – везде. Понимаешь?

Сухая, как кирпич, таранька плохо поддавалась его прокуренным пальцам, но у Герцианова был опыт в этом деле, и он не сдавался.

– Что бы я тут ни делал – я все равно чужой, – продолжал он. – Если я говорю русскому народу, в какое дерьмо он влез с этой советской властью, – этот народ меня же и начинает ненавидеть. За то, что я, жид, это говорю. А когда показываю доброту русской души, все равно плохо: подлизываюсь, значит, жопу лижу Старшему Брату. И никто не понимает, что вся советская власть держится на этой проклятой доброте русского народа! Уж лучше б вы злыми были! – Герцианов расщепил наконец тараньку надвое и протянул одну щепу своему зятю: – Держи.

– Может, и мне уехать? Послать все на хер, а? – спросил Кольцов, отхлебнув пива. – Хлопнуть дверью так, чтобы гул пошел…

Герцианов знал, какой гул Кольцов имел в виду. «Известный советский режиссер Виктор Кольцов, лауреат Каннского фестиваля, отказался от предложения Кремля делать фильм о Ленине и, находясь в Париже, попросил политического убежища!» – такое сообщение все газеты мира вынесли бы на первую страницу.

– Нет, тебе нельзя уезжать, – сказал Герцианов, замочив таранькину щепу в пиве и деликатно покусывая ее передними зубами. – Если бы я был русским, я бы не уехал. Никогда!

– Так что ж мне – о Ленине фильм делать?

– Отмажешься как-нибудь! – отмахнулся Герцианов и вернулся к своей прежней теме. – Ведь у вас что происходит? У вас идет борьба за русский народ. Между тобой и Сусловым. Между Тарковским и Андроповым. Между Любимовым и Брежневым. Вы тянете народ в одну сторону, они – в другую. Вы говорите народу про душу, про совесть, про милосердие, про христианство, а они – про соцобязательства и производительность труда. И каждый раз, когда они выбрасывают вас за границу – сегодня Солженицына, завтра Тарковского, послезавтра тебя, – они выигрывают не просто свой покой, нет. Они отыгрывают у вас народ. Нет, если бы я был русским, я бы им не уехал!

– Им не уехал! – передразнил Кольцов еврейскую интонацию Герцианова.

– Ага, именно это я и хотел сказать! Из-за границы вы свой народ достать не можете – ни Тарковский, ни Солженицын. Они оба, как у нас говорят, стали отсохшей веткой. А народ оставили Брежневу и Андропову.

– Тебе легко рассуждать, отъезжаючи…

Герцианов посмотрел на Кольцова своими маленькими карими глазками, допил пиво из кружки.

– Мудак ты, – сказал он огорченно. – Русский ты мудила, вот кто! Ничего не понимаешь! – Он потер ладонью свои небритые щеки и закурил «Яву» – кислую сигарету без фильтра. – Во-первых, никуда я не уезжаю, я в отказе. Это раз. А во-вторых… Думаешь, у меня нет чувств к России? Или я Лермонтова хуже тебя понимаю? Или внуков своих не люблю? Или не знаю, что лучше русских баб нет и не может быть в мире женщин? – Он снова нагнулся к своему портфелю, вытащил два граненых стакана и бутылку «Московской», в которой было еще до половины. Но Кольцов остановил его:

– Подожди. Куда ты гонишь?