– Да, – говорит вторая сестра. – Моя внутренняя красота освободилась, она лежала в пятнах солнечного света и охорашивалась, словно кошка.

– Да, – говорит третья сестра, – моя прежняя форма кралась из тени в тень, как и должно было быть. Она уйдет прочь со временем. Ты даже не заметишь – и вдруг однажды она исчезнет.

Повесив трубку, я пытаюсь руками очистить грейпфрут, но это непосильная задача. Кожура льнет к плоду, а между ними прослойка, толстая, неотделимая от долек. В итоге я беру нож, срезаю со всех сторон своды, превращаю грейпфрут в куб и лишь тогда раздираю его пальцами. Я словно вторгаюсь в человеческое сердце. Плод податливый, упоительный. Я делаю восемь укусов, а когда девятый кусок касается моих губ, отодвигаю его, комкаю в руке, словно старый рецепт. Уцелевшую половину грейпфрута я кладу в контейнер и закрываю холодильник. Даже сейчас я слышу это. Позади меня. Надо мной. Слишком большое, чтобы уловить. Слишком маленькое, чтобы разглядеть.

В двадцать с чем-то лет я жила в доме с жуками, и там было то же ощущение: невидимые существа движутся, вполне согласованно, во тьме. Даже если, включив в ранний час свет в кухне, я ничего не видела, нужно было просто подождать. Глаза приспосабливались, я видела – таракана, который, вместо того чтобы пробегать двухмерно по плоскости белой стены, замирал на краю шкафа, неустанно ощупывая усиками воздух. Он рвался в трехмерность и страшился ее. В этой позиции он был менее уязвим – но и почему-то более, поняла я, размазав его кишки по фанере.

Так и сейчас дом наполнен чем-то иным. Оно движется, неустанно. Слов не произносит, но дышит. Я хочу знать, что это – не знаю, почему хочу.

– Я провела исследование, – говорит Кэл. Что-то потрескивает, словно связь плохая, словно она звонит не из дома. Я прислушиваюсь – где же голос другой женщины, той, которая всегда присутствует на заднем плане, чье имя мне так и не сообщили.

– О, ты решила мне позвонить? – говорю я. В кои-то веки я контролирую ситуацию.

Ее голос резок, потом смягчается. Я прямо-таки слышу, как психотерапевт уговаривает ее. Наверное, она действует по списку, составленному вместе с терапевтом. Чувствую судорогу гнева.

– Я беспокоюсь, потому что… – говорит она и останавливается.

– Потому что?

– Иногда случаются осложнения…

– Это уже сделано, Кэл. Несколько месяцев назад. Нет никакого смысла теперь.

– Ты ненавидишь мое тело, мама? – спрашивает она. Ее голос надтреснут болью, словно она вот-вот заплачет. – Ты ненавидишь свое, очевидно, а мое выглядит в точности как прежде твое, значит…

– Прекрати.

– Ты думаешь, что станешь счастливой, но это не сделает тебя счастливой, – говорит она.

– Я тебя люблю, – говорю я.

– Ты всё во мне любишь, каждую часть?

Настала моя очередь повесить трубку, а потом, чуть поразмыслив, отключить телефон.

Кэл, наверное, прямо сейчас перезванивает, но не сможет прозвониться. Я отвечу, когда буду готова.

–

Я просыпаюсь от звука, похожего на обратный ход разбившейся вазы – словно тысячи керамических осколков с шуршанием ползут по паркету, собираясь и восстанавливаясь в прежней форме. В спальне этот звук воспринимается так, будто доносится из коридора. В коридоре кажется, что он доносится с лестницы. Вниз, вниз, в прихожую, столовую, гостиную, еще ниже, и вот я стою на площадке, с которой начинается лестница в подвал.

Внизу в темноте что-то шаркает. Мои пальцы смыкаются на цепочке, свисающей с голой лампочки, я дергаю за нее.

Эта штука там внизу. Застигнутая светом, она съежилась на цементном полу, отшатнулась от меня.

Похожа на мою дочь в детстве. Так мне сначала подумалось. Человеческая форма тела. Бескостная, до созревания. Сто фунтов, вся мокрая.

Мокрая. С нее капает.

Я спускаюсь в подвал. Поблизости оно пахнет теплым, как поджаренный хлеб. Выглядит как одежда, набитая соломой, чучело на крыльце в Хэллоуин, отдаленно схожий с фигурой человека валик из подушек, оставленный в постели, чтобы сбежать ночью. Страшно переступать через него. Я обхожу кругом, любуясь своим незнакомым лицом в гладком боку водонагревателя, и тут слышу его звуки – задыхающийся, подавленный всхлип.

Я встаю рядом на колени. Это тело, но лишенное всего, в чем нуждается – ни желудка, ни костей, ни рта. Мягкие впадины. Я наклоняюсь еще ниже и глажу его по плечу, по тому, что принимаю за плечо.

Оно оборачивается и смотрит на меня. Глаз не имеет и все же смотрит на меня.

Она смотрит на меня. Она ужасна и честна. Гротескна и реальна.

Я качаю головой.

– Не знаю, зачем я стремилась увидеть тебя, – говорю я. – Как-то не сообразила.

Она съеживается еще плотнее. Я наклоняюсь и шепчу туда, где могло быть ухо.

– Тебя сюда не звали, – говорю я.

Бескостную массу бьет дрожь.

Я не замечаю, что пинаю ее, пока не пинаю ее. В ней ничего нет, и я ничего не чувствую, но она твердеет там, где соприкасается с моей подошвой, и потому каждый следующий удар приносит большее удовлетворение, чем предыдущий. Я беру метлу, растягиваю мышцу, замахиваясь и ударяя. Туда и сюда, туда и сюда, рукоять переламывается прямо в ней, и я, встав на колени, вытаскиваю из нее мягкие пригоршни ее тела, бросаю их об стену, не замечаю, что ору, пока не прекращаю наконец орать.

Я ловлю себя на том, что хотела бы – пусть она сопротивляется! – но она и не думает. Звуки такие, словно она сдувается. Шипящий побежденный выдох.

Я встаю и ухожу. Захлопываю дверь подвала. Оставляю ее там и больше ее не слышу.

Пришла весна, положив конец затяжной судороге зимы.

Все просыпается. В первый теплый день, когда легкого кардигана достаточно, улицы наполняются гулом. Тела движутся туда и сюда. Неспешно, и все же – улыбки. Соседи внезапно узнаваемы после целого сезона, когда в темноте переваливались мимо неуклюжие силуэты.

– Прекрасно выглядишь, – говорит соседка.

– Сбросила вес? – подхватывает другая.

Я улыбаюсь. Сделала маникюр и постукиваю новыми ноготками по щеке, выставляю их напоказ. Иду в «Соль», которая ныне именуется «Перечное зерно», и съедаю три устрицы.

Я – новая женщина. Эта новая женщина становится задушевной подругой своей дочери. Новая женщина смеется, обнажая все зубы. Новая женщина не просто сбрасывает прежнее «я», как змея старую кожу – она решительно отшвыривает его прочь.

Потом придет лето. Лето придет, волны будут огромные, такие волны – словно вызов. Если достанет отваги, вступишь из раскаленного добела дня прямо в пенящийся вал волны, двинешься туда, где волны разбиваются и грозят разбить тебя. Если достанет отваги, подставишь тело этой воде, которая так схожа с хищным зверем и настолько крупнее тебя.