Ну а Моне готовился создать в 1884 году около 70 полотен.

17 января он снова уезжает из дома. Путь его лежит в Италию. На душе у него спокойно — быт в Живерни более или менее налажен, появления Эрнеста не ожидается, денег Алисе должно хватить, ну а дети… Дети пусть учатся! Жана (Моне) и Жака (Ошеде) определили в пансион Дюбуа в Верноне. Этот самый Дюбуа имел степень лиценциата филологии и с гордостью носил знак отличия, полученный за успехи в народном просвещении. Естественные науки ученикам преподавал г-н Превост; английскому и латыни учил г-н Клеман де Могра. Немецким с ними занимался г-н Шпиц, а рисованием — Жюльен Дево, лауреат Школы изящных искусств, милый человек и неплохой художник классического направления, ни бельмеса не смысливший в импрессионизме.

Девочек — Марту, Сюзанну, Жермену и Бланш — устроили в пансион при монастыре Провидения, которым руководила мать Каролина. Самые младшие, Жан Пьер и Мишель, ходили в деревенскую начальную школу — ею руководил Огюст Селье, по воскресеньям превращавшийся в певчего хора церкви Святой Радегонды. Заметим, что Вальдек-Руссо, «папаша Комб» и Аристид Бриан еще не успели добиться отделения Церкви от государства.

Итак, Моне отправился за южными впечатлениями и красками Средиземноморья. Между тем он никогда не питал склонности к кричащим тонам. Гораздо больше ему нравились размытые, слегка подернутые туманной дымкой оттенки, которыми так богаты окрестности Этрета, Гавра и берега Эпты… На протяжении трех месяцев — столько продлится его путешествие — он именно об этом будет писать Алисе.

«Чувствую себя препаршиво, — читаем в одном из писем. — Никак не получается ухватить колорит этой страны. Временами меня охватывает какой-то страх — ощущение, прежде мне неведомое. Здесь нужна палитра, состоящая из бриллиантов и прочих драгоценностей…»

Зато, стоит погоде «нахмуриться», он оживает:

«Сегодня много работал. День стоял ненастный, все вокруг стало синим…»

Поначалу безжалостный южный свет приводил его в исступление:

«Это слишком ново для меня. Я не в состоянии довести до конца ни одной работы…»

Но постепенно глаз привыкал к непривычному освещению:

«Вот уже неделю нет солнца. Ужас! Как работать в такой темноте?..»

«Портом приписки» стала для него Бордигера. Отсюда совсем недалеко до Франции. Каких-нибудь 20 километров — и вы в Ментоне.

Городок тогда состоял как бы из двух частей. Его жители — около двух тысяч человек — селились кто на возвышенности, в так называемом «старом городе», кто в рыбацком поселке Борго Марина. Но для тех и других главным источником дохода уже тогда были туристы.

«Здесь все сплошь немцы да англичане. Французы за границу не суются. До чего же кошмарный у немцев язык!»

При всем при том устроился Моне в английском пансионе!

Бордигера расположена в Лигурии, на берегу Генуэзского залива. В 1884 году сюда уже провели железную дорогу, по которой и приехал художник. В то время Бордигера считалась столицей пальмового дерева. И Моне писал пальмы. Он написал их десятки. Надо сказать, здешние пальмы заметно отличаются от растущих в других местах. Вместо того чтобы вольготно раскинуть свои ветви, они устремляют их, собранные в тугие пучки, высоко в небо. И в Вербное воскресенье именно в Бордигере рвут пальмовые ветви для украшения римских церквей. Сия привилегия досталась городу в далеком 1586 году, и никто ее не отменял. Впрочем, эта история заслуживает отдельного рассказа.

В те давние времена папа Сикст V пожелал, чтобы перед базиликой Святого Петра установили обелиск, до того украшавший цирк Нерона. Поскольку дело было деликатное, папа, как человек, не лишенный суеверий, издал строгий приказ: всем, кто примет участие в переносе памятника, хранить гробовое молчание. И рабочие послушно исполнили обет. Все, кроме одного.

Обелиск уже водрузили на новое место. Оставалось сдвинуть его совсем чуть-чуть, чтобы он прочно встал на многоугольное основание, когда веревки, удерживавшие каменную глыбу, натянулись так сильно, что стало ясно: они вот-вот лопнут.

— Воды! Скорее! Поливайте веревки! — закричал один из рабочих, крепыш из Бордигеры, нарушив тем самым предписанный обет молчания.

Рабочие быстро смочили веревки водой, и они выдержали вес обелиска.

Нечего и говорить, что папа не собирался карать ослушника. Более того, он оказал ему особую милость.

— Проси, чего хочешь! — сказал он рабочему.

— Ваше святейшество, — пробормотал крепыш, — если бы вы только видели, какие красивые пальмы растут у меня, на моей земле в Бордигере! Ветки у них собираются в пучки, и их не жжет палящее солнце, поэтому они так и хранят свой белый цвет — цвет чистоты, символ нашей святой Церкви! Если бы вы дали на то свое соизволение, я мог бы каждый год продавать эти ветви римским храмам в Вербное воскресенье…

И папа Сикст V одарил спасителя обелиска высокой привилегией. Надо полагать, у того оказалось немало отпрысков и наследников, поскольку вскоре в Бордигере пальмовый промысел расцвел пышным цветом. А вместе с ним и сами пальмы, которыми три столетия спустя восхищался приехавший из Франции художник.

Читая переписку Клода с Алисой, относящуюся ко времени его пребывания в Бордигере (она опубликована Даниелем Вильденштейном[73], заслуживающим самой горячей нашей благодарности), невозможно не заметить, что Моне — как бы ни восхищался он местными пальмами — был подвержен резкой смене настроения, переходя от восторгов к черной тоске.

Он познакомился с английскими художниками, весьма сносно говорившими по-французски. Они подвернулись ему под руку в один из «плохих» моментов, и он провел с ними несколько дней. Однажды, когда над долиной Нерви сияло солнце, Моне добрел до деревушки Кампороссо, и картина, над которой он здесь работал, «получилась сама собой» — тогда его охватило чувство, что он способен горы свернуть. Потом попытался запечатлеть на фоне моря апельсиновые и лимонные деревья, и поняв, что не успевает — свет уходит! — сильно разозлился: это не живопись, а мазня!

Новости из Живерни его не слишком радовали. Алиса писала, что скучает без него, Дюран-Рюэль задерживал высылку денег, опять на пороге замаячила зловещая тень судебного исполнителя, да еще дети заболели. Удрученный, он пишет в ответном письме:

«Больше не пишу, а вместо этого просто слоняюсь без дела, как какой-нибудь рантье. Будьте ко мне милосердны, не пишите мне больше таких огорчительных писем. Мне нечего сказать вам в утешение, раз вы ни во что уже не верите и все вам безразлично…»

Но не проходит и дня, как его настроение меняется:

«Истратил все привезенные холсты. Работа продвигается хорошо. Мне не терпится вернуться домой и заняться садом вместе с Малышом и Мими. Я далеко от вас, но чувствую, что люблю вас больше, чем когда бы то ни было. Как бы мне хотелось послать вам хоть немножко здешнего солнца! Жду в ответ доброго и ласкового письма…»