Но многие приходят к мысли, что бежать в прошлое бесполезно. К счастью, такие книги, как «Возвращение к религии» Генри Линка[62], оказывают столь же кратковременное влияние, сколь коротка и их популярность. Усилия такого рода, в сущности, направлены на самозащиту: совершенно невозможно навязать «центр» извне. Возрождение религиозного интереса, похожее на то, что имело место на закате эллинизма вследствие «нервного истощения», по выражению Гилберта Мюррея[63], не идет на пользу ни обществу, ни его членам. Какой бы трудной ни была эта задача, мы должны во что бы то ни стало принять себя и наше общество таким, какое оно есть сейчас, а также обрести этический центр за счет более глубокого понимания самих себя, смело посмотрев в лицо нашей нынешней исторической ситуации.

В последние годы получило развитие и другое течение, сильно непохожее на «возвращение к религии». Многие интеллектуалы и другие чувствительные натуры постепенно утверждались в мысли, что они оторваны от древней религиозной и этической традиции и что тем, кто не был знаком с учениями Исайи, Иакова, Иисуса, Будды, Лао-цзы, не хватало чего-то крайне важного как раз тогда, когда у человека возникла необходимость заново открывать свои ценности. И вот они с удвоенным интересом принялись постигать этическую и религиозную мудрость прошлых веков. Следы этой тенденции можно обнаружить в статьях Дэвида Рисмена, например во «Фрейд, наука и религия» в The American Scholar, а также в текстах Хобарта Маурера. Четыре подряд выпуска Partisan Review за 1950 год были составлены из статей прозаиков, поэтов и философов на тему «Религия и интеллектуалы».

Конечно, можно только радоваться, что этот тренд не является продуктом лишь нашей нынешней тревожности (лучшие его образцы уж точно не определяются ею). Опасность же представляет то, что некоторые из интеллектуалов, лишь недавно пришедшие в эту область и, как следствие, менее разборчивые, оказываются более подвержены влиянию хоть ярких и лежащих на поверхности, но все же не очень надежных аспектов религиозной традиции. Если интерес, который интеллектуалы питают к религии, льет воду главным образом на мельницу авторитаризма и реакции, что ж, тогда мы совершенно заблудились.

Настоящая проблема состоит в том, чтобы понять, что является здоровым в области этики и религии, потому что тогда мы будем пожинать плоды в виде такого чувства безопасности, которое увеличивает, а не уменьшает ценность личности, ее ответственность и свободу. Давайте поступим так же, как и в предыдущих главах, и начнем с вопроса, как появляется и развивается в человеке здоровое осознание этического.

Человек – этическое животное, однако обретение чувства этического дается нелегко. Он не прорастает в сторону этического суждения так же безусловно, как цветок прорастает навстречу солнцу. Само собой, чувство этического дается лишь ценой внутренних конфликтов и тревоги, как и в случае со свободой и другими проявлениями человеческого самосознания.

Один из таких конфликтов захватывающе изображен в мифе о первом человеке, библейском Адаме. Это древнее вавилонское сказание, переписанное и сохраненное в Ветхом Завете около 850 года до н. э., повествует о том, как в одно и то же время внезапно приходит понимание этического и появляется самосознание. Как и история Прометея, как и другие мифы, это сказание об Адаме несет грядущим поколениям вечную истину вовсе не потому, что фиксирует какое-то историческое событие, но поскольку изображает некий глубинный, внутренний опыт, присущий всему человечеству.

Как гласит история, Адам и Ева живут в райском саду, где «произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи». В этой благословенной земле им не ведомы ни тяжелый труд, ни нужда. И что важнее, им неведомы чувства тревоги и стыда: они «не замечают своей наготы». Им не нужно отвоевывать у земли пропитание, они не знают ни внутренних психологических конфликтов, ни духовных конфликтов с Богом.

Но Бог приказал Адаму не вкушать от древа познания добра и зла и от древа жизни, «чтобы ему не стать подобным Богу в знании добра и зла». Когда же Адам и Ева все-таки вкусили запретных плодов с первого дерева, «они прозрели», и первым свидетельством, что отныне им известно добро и зло, становится чувство тревоги и стыда. Они «узнали, что наги», и вот когда Господь совершал ежедневный полуденный променад по саду, как об этом говорит автор в своей очаровательной наивной манере, Адам и Ева спрятались от его взгляда среди деревьев.

Разгневанный непослушанием, Господь назначает наказание. Женщина была обречена на сексуальное влечение к своему мужу и на мучительные роды, а мужчина – на скорбные тяготы труда.

Эта поучительная история в действительности является примитивным, созданным древними жителями Месопотамии описанием того, что происходит с каждым человеком в период примерно между одним и тремя годами, а именно появления самосознания. До этого момента человек живет в райском саду, который является символом внутриутробного периода и раннего детства, пока ребенок всецело зависит от родительской заботы, пока его жизнь тепла и удобна. Сад означает состояние, доступное лишь младенцам, животным и ангелам, состояние, которому неизвестны этические конфликты и ответственность; это время невинности, когда человеку не ведомы «ни стыд, ни совесть». Такие райские картины, лишенные продуктивной деятельности, в разных формах появляются в литературе, и зачастую они выдают сильное романтическое стремление вернуться на ранние этапы, предшествующие появлению самосознания, или даже к тому изначальному состоянию, которое психологически близко к периоду невинности, а именно к внутриутробному существованию.

С утратой «невинности» и образованием зачатков этической чувствительности, как далее показывает миф, личность взваливает на себя тяжелую ношу самосознания, тревоги и угрызений совести. Человек начинает ощущать себя – хотя такое ощущение может прийти лишь позднее – созданным «из праха». Иными словами, он понимает, что ему рано или поздно уготована смерть, узнает о своей конечности.

Положительный момент состоит в том, что съеденные плоды и познание добра и зла символизируют психологическое и духовное рождение личности. Действительно, Гегель говорил об этом мифе «падения» человека как о «падении вверх». Древнееврейские писатели, поместившие этот миф в Книгу Бытия, вполне могли увидеть в нем повод для песни неземного ликования, ведь именно в тот день, а не в день сотворения Адама появился на свет человек. Но что удивляет, так это то, что все здесь изображается как противное Богу и его повелениям. Господь изображен гневающимся на то, что «вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно».