излучала скульптура, но он знал, что скоро настанет момент, когда он попытается принять сторону анти-жизни методами Ланже. Когда Джулиан чего-то очень хотел, он всегда находил на это время, хотя его нынешняя должность и не способствовала тому, чтобы он имел слишком много свободного времени. Тем более у него ещё была семья, бойфренд, друзья и прочие социальные обязательства, ничего из этого он не собирался забрасывать. Понимал он и то, что его собственных экзальтических попыток и потребления наркотиков не достаточно для полноценного ощущения катарсиса. И он задумывался о религиозных групповых экстазах, шаманских ритуалах и даже родах, когда момент счастья взрывается в одном маленьком комочке, в этом сиюминутном даре жизни. Всё это нужно было опробовать на себе, чтобы понять до конца, что такое преодоление счастья, ведущее прямиком в рай. Любой яркий опыт пригодится ему, он это знал, так что он настроен был испробовать в ближайшее время много чего того, что ему было какой-то год назад совсем неинтересно. Но необходимость саморазвития диктовала свои правила.

Существовали ещё дни визита Райана в галерею. Они договаривались заранее встречаться несколько раз в месяц без свидетелей. Это были довольно странные встречи, практически безмолвные, но эмоционально изматывающие, но в то же самое время и полные обмена энергией, даже без взаимодействия. Джулиан видел, что Райан о чём-то постоянно размышляет, он был погружён в собственные исследования того мира, что давала им скульптура. Райан тоже был на грани познать некую истину, это чувствовалось, но он пока не собирался с ним делиться своими наблюдениями. Он был закрыт для всего, и в эти моменты Джулиану казалось, что он сам растворялся в своей скульптуре под натиском размышлений Райана. Райан просил его обнажиться и стоять в той же отрешённой позе, что и его скульптура. И если поначалу он уловил в этом эротичность и желание, то потом понял, что сексуализация тут не причём. Во всяком случае, ещё рано, Райан должен что-то уловить, чтобы вновь замечать Джулиана, чтобы он вновь существовал для него отдельно от скульптуры. Он сам настраивался потом во время этих бессмысленных актов позирования на возможность погрузиться в то состояние, коим дразнила их скульптура.

И когда оба они выходили из своего загадочного отрешения, Райан вновь был собой, замечал его, смотрел не сквозь него, а именно на него, и он в эти моменты так ценил свою человечность, то, что он состоял из плоти и крови! Связь между ними вновь вспыхивала разноцветными огоньками, и Джулиан ловил жадно каждое слово Райана, когда они уже сидели в банкетном зале за невероятно огромным столом и пили кофе с пирожными. Он снова был просто Джулианом, сотрудником Райана, вечно в него влюблённым, вечно его желающим, вечно жаждущим его внимания. Тогда скульптура не имела значения, и не было никаких гонок за красотой и вечной молодостью, не было никаких желаний познать смерть или возвыситься до божественных уровней, даже страхов не было, была только бесконечная благодарность жить здесь и сейчас.

Они никогда даже после этого не говорили о скульптуре, наслаждаясь тем странным уединением и медитативным погружением, они отбрасывали это наваждение и вновь возвращались в свою реальность. И острота этого осознания пронзала сердце Джулиана, это были настолько простые и счастливые моменты, что ему тогда казалось, насколько все эти мифические погони за эликсирами счастья и тайнами мироздания незначительны, вот этот момент счастья был полностью осязаемым и полным. И даже неважно было, испытывает ли такие же самые чувства Райан, потому что ему хватало своих собственных, они окутывали всё на свете, они гармонизировали его, они отпускали всё лишнее, предлагая принять этот кусок счастья, остановив время. Нежность, любование и понимание Райана явно намекали на то, что чувства взаимны, ниточка, что в последнее время соединяла их, снова уплотнялась, они были на одной волне, на одной планете, на одной линии любви, это же было очевидно. И тогда Джулиан чётко осознавал, они вдвоём преодолеют тайну скульптуры, они объединятся ради этой цели, понимая прекрасно, что Райана занимают те же мысли. Только вместе они могли прикоснуться к вечности.

20

Райан действительно сейчас переживал не только собственный творческий кризис, когда творить совсем не хотелось, хотя он и был полон вдохновения, но в то же самое время он, как и Джулиан проникал в священные тайны мраморной скульптуры. Какое-то время он не мог видеть Джулиана, потому что он сейчас начал замечать его недостатки и обыкновенную человечность, что разочаровало его тонкую натуру, склонную идеализировать объекты красоты. Джулиан был потерянным, суетливым, но полным энтузиазма покорить своё собственное отражение в мраморе, и это ему нравилось. Но тяжело было принять Джулиана не идеальным, хотя до скульптуры он ведь всегда был таким. Но сейчас он познал сравнение, и это его напрягало. Как вернуть Джулиану ту воздушность и прозрачность, чтобы его человеческая плоть вновь казалась безупречной? Изучать скрупулёзно скульптуру точно не помогало, наоборот отдаляло её от Джулиана. Общаться с Джулианом ему тоже в этот период не хотелось, так что он засел в своём коконе галереи как гриб и пытался понять, почему его так гложет идеальность этой скульптуры, и почему ему практически недоступна её тёмная сторона?

Почему стоит бояться смерти, что в ней противоестественного, задавал он себе вопросы? Разложение и гниение были куда хуже смерти, но опять же это последствие самой смерти, это медленное уничтожение всего живого, что со временем мутирует в компост для других жизней. Может, Жан имеет в виду это? Принять смерть как вечный цикл перерождений? Но Ланже отмалчивался, сказав лишь кратко, что его понятия гармонии между жизнью и смерти не содержат физических аналогов, это всё – ментальная работа. Но Райан чувствовал, что приближался к разгадке этого состояния, пускай пока в таких грубых и доступных формах. Был ли у него самого страх перед смертью, если отбросить сейчас инстинкты самосохранения и общественное давление? Каково это переходить из одного состояния в другое? Он понимал, что этот момент рано или поздно настанет, скорее рано, потому что он уже приближался к 60.

Он скорее ощущал омерзение к процессу старения и увядания, чем к самому финалу смерти. И хотя он миновал всех этих истерических состояний, наблюдая с ужасом за собственным старением, ему был омерзителен сам процесс. Он скорее страдал, когда красота увядала у него на глазах, поэтому он никогда не любил концы сезона, когда всё увядало, таяло, опадало, умирало, это был неописуемо ужасный период, время