– Жонглировать этим будет одно удовольствие! – в подтверждение своих слов он подбросил птичку в воздух так, что она завертелась, и словил той же рукой. – Но я понимаю, о чем ты думаешь, о владычица великих волшебств: если бы я тратил столько же времени и изобретательности, не говоря уже об уме и умениях, на изучение магии, то скоро сравнялся бы с тобою!

– Ты превзошел бы меня. Тебе от природы достался гибкий талант, какого не дано мне.

– О, пожалуйста, не дразни меня, и не высмеивай тоже!

– У меня такого и в мыслях не было. Мне пришлось чертовски трудно, когла я училась, а тебе все дается легко. Наверно, поэтому – да, точно, поэтому – я так злюсь на тебя.

– Угу… – он внимательно осмотрел деревянную птичку. – Да, в этом свете все выглядит по-другому. Джилл, прости меня! Я пытаюсь совладать со своей беспутной натурой, но, видать, уж такой я уродился…

– Все можно преодолеть при желании!

Он пожал плечами и принялся выравнивать завиток, напоминающий крыло.

– Эвани, я не понимаю тебя!

– Я и сам себя не понимаю…

– Может, хватит увиливать от прямого ответа?

Он поднял голову с пресерьезным видом, но Джилл не была уверена, что это не маска, надетая, чтобы ее утешить.

– Чародейство для тебя – главное в жизни, правда? – спросил он.

– Правда. Больше еды и питья, больше жизни…

– Больше любви?

– Несомненно.

– Увы, бедный мой братец! Вряд ли он сумеет понять, почему ты предпочла ему чародейство. Впрочем, вряд ли тебе хоть сколько-нибудь важно, поймет он или нет!

– Это нечестно!

Он поморщился от едкости в ее голосе.

– Послушай, – Джилл приступила к делу с другой стороны. – Я знаю, что основные упражнения и азы науки действительно утомляют. Я сама думала, что спячу от скуки, пока училась правильно вызывать и приветствовать владык и духов стихий! Но все это окупилось впоследствии. Теперь я могу странствовать свободно в их мирах и любоваться тамошними чудесами. Но ты ведь и сам вкусил этого удовольствия! Ты уже знаешь, каково там. Я просто не могу постичь, отчего ты не хочешь большего!

– Мне не свойственна такая преданность науке, как у тебя.

– Чушь собачья!

– Ага, дочь наемника вспомнила лексикон своей юности! – Он ухмыльнулся, оторвав взгляд от работы, но тут же посерьезнел. – Только это – не чушь собачья, о дорогая моя и высокочтимая спутница. Джилл, когда ты ставишь перед собою цель, то слепнешь и глохнешь, ничего не замечая кроме нее. У меня от этого дух захватывает. В мире нет других таких людей!

– Я говорю не обо всем мире.

– Ладно, сократим объем. Я лично – не такой. Джилл изо всех сил пыталась понять.

– Вот ведь и у тебя были сомнения, стоит ли браться за это ремесло, верно? – добавил он.

– Не отрицаю. Но тогда я еще не понимала, какие возможности оно открывает. Ты-то знаешь! Честное слово, не постигаю, как ты мог зайти так далеко и отказаться…

– Видишь ли, тобою руководила любовь, а меня подгоняли два бича – долг и унылая обязанность…

– Значит, ты честно и искренне не любишь магическую науку?

– Я рассчитывал, что это станет очевидным для тебя после стольких лет попыток!

Она слишком хорошо знала его, чтобы не почуять: он скользит по самому краю лжи.

– Ну рассуди же, – поспешно продолжил Саламандр, не давая ей времени уличить его. – Разве не был твой отец наилучшим мастером меча во всем Дэверри? Разве не заслуживал он великой славы, куда бы ни забросила его судьба – в почетный отряд Серебряных кинжалов или на большую дорогу, удел изгнанников? Он посрамил своим искусством многих прославленных воинов королевства. Но счастлив ли он был, ведя такую жизнь? Наслаждался ли своей славой, своим положением? Отнюдь нет!

– И это отрицать не стану. Но к чему ты клонишь?

– Только к тому, что человек может обладать великим умением и талантом, но не ценить и в грош ту жизнь, которую вынужден из-за этого вести.

– И ты именно так относишься к магии?

– Не то чтобы совсем так, не буквально, приблизительно, по сути, относительно, только для примера…

В эту минуту пальцы его, державшие нож, дрогнули, нож соскользнул и поранил ему ладонь. С воплем он отшвырнул нож и птичку, и принялся проклинать и нож, и собственную неуклюжесть. Кровь текла, струилась по руке.

– Дай-ка я тебя перевяжу, – сказала Джилл. – Надеюсь, нож чистый?

– Это неважно. Порез достаточно глубок, и грязь выйдет с кровью.

К счастью, порез оказался не опасным и зажил без последствий. Лишь намного позже Джилл припомнила это происшествие, это случайно оброненное признание – припомнила и прокляла себя за то, что не сумела вовремя распознать его смысл.

Среди народа Эвандара бродила Даландра солнечным днем по зеленому лугу, пестрому от синих и алых цветов, но еще краше цветов были наряды гуляющих по высокой траве и их золотые украшения; но сколько их, она, как всегда, не могла точно определить. Даже в сиянии летнего полудня дымка окутывала их, и очертания тел, какие мы привыкли видеть в нашем мире, оставались расплывчатыми. Уголком глаза Даландра могла заметить, скажем, парочку девиц, сидящих на траве и занятых сплетнями, но стоило оглянуться, и оказывалось, что это – хихикающая стайка, и они немедленно вскакивали и мчались прочь, словно стайка испуганных птичек. Или вдруг под сенью огромного дерева устраивалась компания музыкантов, и играли так слаженно, так сладко, что мелодия пронзала душу, но, подойдя ближе, она обнаруживала единственного певца с одинокой лютней. Подобно языкам пламени или струям воды, они становились отчетливыми и обособленными лишь затем, чтобы снова слиться и раствориться.

Но кое-кто из Народа все-таки сохранял постоянную форму; у них были свои, определенные характеры. Из них Даландра знала лучше всего самого Эвандара и его дочь, Элесари, но были и другие, мужчины и женщины, носившие свои лица и имена, как почетные знаки отличия. Озаренные солнцем, они приветливо махали ей руками или бросали пару приветливых слов, проходя мимо.

– Вы не видели Элесари? – то и дело спрашивала она. Но все отвечали ей отрицательно.

Луг окаймляла река, на тот момент широкая и тихая; Даландре приходилось видеть ее и узкой, кипящей от белой пены, а иногда возникало стоячее болото. Но сейчас широкий поток искрился на солнце, и зеленые камыши обрамляли его, словно клинки мечей, воткнутые в землю на месте переговоров. Среди них, поджав одну лапку, застыла белая цапля.

– Элесари!

Цапля повернула к ней головку, приоткрыла желтый глаз, и вдруг тело ее подернулось рябью, и на месте птицы возникла юная обнаженная девушка с волосами невероятного золотистого оттенка. Протянув руку, Даландра помогла ей выбраться на берег. Элесари подобрала с травы свое платье и оделась. На первый взгляд она казалась красивой, с человеческими ушками и эльфийскими глазами, но, приглядевшись, можно было заметить, что глаза ее столь же желты, как и волосы, зрачок кошачий, изумрудно-зеленый, а улыбка открывает острые зубки.