Орудуя длинным двуручным палашом, Луго застал ратников врасплох, вынудив их броситься врассыпную, когда его тяжелый меч чуть ли не надвое развалил туловище одному и снес полчерепа другому. Первый бедолага тряпичной куклой упал на булыжную мостовую тракта, второй закатил белки глаз, оседая рядом. Тем временем Марк, тряся головой и вовсю моргая после контузии, вскинул оружие и шагнул вперед, чтобы встретить парочку, которая охотилась на него. Тут справа, на самом краю поля зрения, какое-то движение принудило его повернуть голову, – и он с места отпрыгнул назад, успев лишь крикнуть:

– Луго! Ложись!

В громовом топоте копыт на сельговов обрушилась половина конной декурии. Один из всадников на полном ходу сшиб какого-то ратника, когда тот лицом встретил медный умбон на щите кавалериста, и уже через секунду Марк оказался один среди разбросанных тел. Откуда-то с равнины доносился настойчивый зов горна, требовавший приступить к сбору пленников, коль скоро схватка по большому счету была завершена. Центурион оглянулся по сторонам, про себя поражаясь, до чего опустошительной вышла атака петрианских конных бойцов, сумевших за столь короткое время отвести смертельную угрозу от бесчувственного германца. Шатаясь на ватных ногах, он приблизился к тому месту, где копошился приходящий в себя Луго. Пару раз подергав здоровяка Арминия за плечо, Марк тяжело осел рядом.

К середине утра пыточный мастер вениконов счел, что наконец подобрал ключик к молчавшему декуриону. Заправляя напоследок свой профессиональный инструментарий – скорее ради чисто психологического эффекта, который производило шипение ножевой кромки на бархатистом оселке, – он тихонько докладывал Друсту:

– Мой повелитель, это редкостный воин. Жестоковыйный упрямец, чьей силой воли гордилась бы твоя дружина, появись он на свет в нашем племени. Я уже причинил ему великую боль, а он в ответ на все мои старания лишь покряхтывал. Конечно, я мог бы мучить его сильнее, скажем, занялся бы мускулами, которые приводят в действие руки и ноги… превратил бы его в калеку… отпилил все, что составляет мужское достоинство, затем ослепил бы… Тебе достаточно приказать. – Он бросил взгляд на римлянина, чьи глаза горели вызовом, после чего продолжил: – Но если честно, я сомневаюсь, что это его сломает, к тому же смерть от потери крови наступит быстро и не даст твоим людям насладиться долгими криками врага.

Друст скривился.

– Жаль. Я рассчитывал на кое-что другое… И ничего нельзя сделать?

Палач вздернул бровь, разглядывая связанного декуриона.

– Такое впечатление, что он крайне не хочет, чтобы о его плачевной судьбе узнали соратники. Еще мне представляется, что он великий гордец и вопли боли ударят по его спеси, докажут, что конец жизни он встретил как тряпка. Вряд ли ножи сумеют развязать ему язык, зато если пригрозить позором… Мой повелитель, надо пообещать нечто предельно унизительное, вот тогда он заговорит. Уверен.

Друст долго смотрел на палача, после чего неохотно кивнул, дескать, понятно, и всем корпусом повернулся к нагому пленнику. Оглядев его с ног до головы, дав оценку уже причиненным повреждениям, он промолвил:

– Воды. Он мне нужен в полном сознании.

Какой-то ратник шагнул вперед и окатил римлянина из кожаного ведра. Ледяной душ заставил легионера широко распахнуть глаза, выбил из спасительного забытья. Друст подошел ближе, так что мог теперь пнуть пленника в залитый кровью живот.

– Латинянин, мой мастер по уговорам заявляет, будто его ножи против тебя бессильны. Говорит, ты слишком горд, чтобы унизиться до страха или крика боли. И знаешь, я ему верю. Да ты взгляни на себя – нет, серьезно, посмотри, во что он тебя превратил.

Декурион в полном молчании не сводил с воеводы жесткого как кремень взгляда, где горели вызов и презрение. Друст потряс головой, пародируя огорчение, и бросил взгляд на многосотенную толпу, что собралась поглазеть, как будут унижать римлянина.

– О нет, ты ведь и рта не раскроешь, чего бы я ни приказал с тобой проделать. Положим, измочалят тебя, и что? За всю ту отвагу, которую показали мои люди, выкрадывая тебя у часовых из-под носа, они получат лишь изуродованный труп. Твои соратники примутся воздавать тебе почести за геройскую смерть, глядишь, там и алтарь возведут с твоим именем, чтобы ему поклонялись новые тысячи латинян, черпали из него спесь и свежие силы. Да что алтарь! В твою честь и новый форт могут назвать…

Он ухмыльнулся.

– И самое интересное, я даже не думал об этом, когда отдавал команду притащить какого-нибудь латинянина на забаву. Хотелось лишь послушать чьи-то вопли, вдохнуть страх в сердца твоих дружков, уготовить тебе бесславный конец. В общем, так: думаю, настало время попробовать нечто новенькое. Ты – мужчина гордый, и любое признание слабости для тебя хуже смерти. И вот я спросил себя, а как ты отнесешься к перспективе быть опозоренным в глазах своих товарищей, а? Опозоренным настолько, что их блевать потянет при одной только мысли, в кого ты превратился?

У Кира прищурились глаза, и Друст тепло ему улыбнулся, завидев, как вдруг ожило лицо римлянина, заиграло чувствами, которые ему так хотелось вызвать в пленнике.

– Понимаешь, в каждом войске найдутся те, кто не может вынести отсутствие женщин, кто ради плотских удовольствий готов обратить свой взор на товарищей. Конечно, это не про тебя. Ты, должно быть, вообще сочиняешь про них шуточки, придумываешь глумливые прозвища, хотя и сам знаешь, что эти вещи происходят куда чаще, нежели ты готов признать в разговоре с кем-нибудь из гражданских. И вот мне интересно, а что возьмутся думать твои соратники, что они сделают, если вдруг привязать тебя к стене форта, и пусть мои люди по очереди тебя пялят на глазах твоей же когорты? У меня в дружине тысячи воинов. Уверен, что среди них найдутся желающие позабавиться с римским офицером, после чего я разрешу взяться за ножи. Наверняка с десяток-другой захотят лишить тебя мужского достоинства, раздерут его на такие мелкие ошметки, что собирать их придется, ползая на карачках. И я гарантирую, что никто и никогда не возводит алтари тем, кто окончил свою жизнь в плену с развороченным задом.

Глаза Кира пылали, лицо перекосило омерзение.

– Что, латинянин, нечем крыть? А ведь еще можно вырвать зубки и отдать в работу с обоих концов. Вот это будет картина! Твои товарищи оценят. Годами будут друг дружке пересказывать, мол, имейте в виду, ежели угодишь к вениконам в лапы, они тебя вмиг в два дупла оприходуют. А, нравится?

Кир выхаркал кровяной сгусток в грязь у ног, не сводя взгляда с воеводы.

– Скажи, веникон, ты свое слово держишь?

Друст вздернул бровь на хриплые слова, сбитый с толку неожиданной реакцией.

– Держу ли я слово? Да тебе что за прок, коли все равно подыхать?

Кир негромко процедил сквозь зубовный скрежет, заставив варварского вожака податься ближе:

– В том-то и дело, царь вениконов, что у меня есть сведения, за которые я хочу лишь быструю и почетную смерть. Я знаю, где есть нечто важное. То, что ты недавно потерял. То, что еще можно вернуть, если знать, где искать. Если, конечно, тебе на это достанет отваги. А то, я смотрю, ты так и собираешься драпать на север…