– Повторяй за мной! – требовала я. – Никита – простой хороший живой человек!

– Никита простой хороший живой человек, – послушно повторяла Надя и от себя мечтательно-тоскливо добавляла: – Изумительный!

– У него с головой все в порядке и чувство юмора наличествует.

– У него прекрасная голова и великолепное чувство юмора, – редактировала мои слова Надя.

На ее отсебятину я внимания не обращала и еще несколько минут «кодировала» подругу на предмет человеческой полноценности Никиты. Когда мне показалось, что сеанс внушения удался, я предложила простое и гениальное решение проблемы:

– Ты должна ему все честно рассказать! Про свою любовь, про трусы доярки, про меня с идиотскими афоризмами! Объяснить человеческим языком, почему трусливо сбежала, когда более всего мечтала остаться.

– Как это ВСЕ рассказать? – возмутилась Надежда. – Ты с ума сошла! Кто же в подобном признается?

– Опять двадцать пять! – в досаде всплеснула я руками. – Ты же секунду назад была согласна с тем, что Никита – нормальный, психически здоровый человек!

– Я и сейчас так считаю!

– Неправда! Ты его держишь за супермена с легкими проблемами адекватного восприятия действительности. Вот скажи, – потребовала я и ткнула себя пальцем в грудь, – я человек?

– Да, – кивнула Надежда.

– И Никита тоже человек?

– Тоже.

– Тогда почему передо мной ты можешь исповедоваться, а перед ним нет?

– Какие могут быть сравнения? У вас ничего общего! Кроме…

– Ну-ну! – подбодрила я.

– Кроме того, что я вас обоих люблю.

– Уже теплее. Продолжай.

– Нет, не могу, – покачала головой Надя. – Как представлю, что я ему признаюсь, хочется повеситься.

– Это ты всегда успеешь.

– А что, если, – слегка встрепенулась Надя, – ты поговоришь с Никитой, объяснишь мое странное поведение?

– Ты же знаешь: я за подруг в огонь и в воду. Но тут больно интимный момент. Обсуждать с незнакомым человеком твое нижнее белье – это слишком. Вот если бы у тебя, например, была татуировка на груди, которой ты постеснялась и удрала, тогда другое дело. Я бы сочинила душещипательную историю, как ты валялась в бессознательном состоянии, а коварные завистницы выкололи на твоих молочных железах надпись «кормилицы мои».

– Какой ужас тебе в голову лезет! Нет у меня никаких татуировок!

Следующий час я потратила на то, чтобы убедить Надежду идти с повинной к Никите. Для наглядности сама изображала кающуюся Надю и в нескольких вариантах за нее держала речь. Краткий вариант: «извини меня, дуру» – состоял из трех предложений. Средний вариант: «мне стоило больших усилий решиться на этот разговор» – тянул на три абзаца. В пространном варианте: «я пришла, чтобы открыть тебе душу» – Надина жизнь была представлена начиная с детсадовского возраста, когда Витя Чижиков залез ей под юбку, больно укусил за попу, чем навсегда привил страх мужского коварства и привычку носить надежное хлопчатобумажное белье.

От долгого говорения у меня стал заплетаться язык. Дважды звонил муж, давал послушать, как орут наши дети, стоя в углу. За время моего отсутствия мальчики каждые десять минут совершали проступки, за которые их следовало поставить в угол. Там они вопили, потом просили прощения, выходили из углов, а через несколько минут возвращались в них снова. Совершенно ошалевший муж страстно желал моего возвращения домой и раздраженно спрашивал:

– Я не понимаю! Твою Надю изнасиловали или нет?

– Если бы! – отвечала я. – Все гораздо запутаннее.

– Вы там дурью маетесь! Лясы точите! А я тут… Картину, которая, кажется, называется «Иван Грозный убивает своего сына», помнишь?

– Продержись еще полчаса!

Спасение Надиной любви казалось мне в тот момент важнее всего на свете. Хотя я понимала, что сама Надя, как всякая женщина в истерике, постарается свидетелю истерики измотать все нервы.

Но вот, наконец, забрезжил успех моих усилий. Надя стала задумываться и просить повторить наиболее удачные фразы из моих-ее покаянных речей.

– Думаешь, лучше начать издалека? С детсадовского возраста? Но меня никто не кусал за попу!

– Это и заметно! – тут же воскликнула я в сердцах.

– А что, если по телефону Никите все объяснить?

– Можно, но хуже. Он не увидит твоих прекрасных глаз, полных любви и раскаяния.

– Вдруг мне не удастся изобразить любовь и раскаяние?

– Ничего не надо изображать! У тебя во взоре столько горячей страсти, что посмотришь на яйцо – оно вкрутую сварится.

– Мне только и осталось глазами яичницу жарить.

– Сама виновата!

– Да, но если бы ты не говорила про трамвай…

– Конечно, вали теперь все на меня! Вам слова сказать нельзя, что тебе, что Юльке, всякую шутку воспринимаете как руководство к действию. А когда вас учишь уму-разуму, упираетесь как ослихи!

– Тебе и Юльке хорошо! У вас мужья есть и дети. А я Никиту, возможно, потеряла, – шмыгнула носом Надежда.

– Пока ты его только уронила. Надо быстро поднять, а то другие и прыткие украдут.

Факт существования «других и прытких» заметно подстегнул Надежду. Она попросила еще раз повторить, как лучше провести сцену объяснения. Мое терпение было на исходе, но я в который раз напрягла фантазию.

– И все-таки, – сомневалась Надя, – мы только один раз целовались, а тут про трусы… Фу, как пошло!

Тут я решила пустить в ход тяжелую артиллерию. Для надежности еще раз напомнив подруге, что она не разбирается в мужчинах, спросила:

– Как ты думаешь, что более всего будет интересовать Никиту во время твоего покаяния?

– Верить или не верить мне?

– Глупости! Его более всего будет интересовать, слушай внимательно! КАКИЕ В ДАННЫЙ МОМЕНТ НА ТЕБЕ НАДЕТЫ ТРУСЫ?

– Логично! – впервые за вечер рассмеялась Надя. – Черные кружевные подойдут? Нет, я девушка скромная. Розовые гипюровые? Белые прозрачные?

Я поняла, что могу отправляться домой. Утешать мужа, который не подозревал, какие страшные пороки заложены в наших детях, какие бандитские наклонности уже сейчас в них проявляются, какие бездны порока могут открыться у шести– и трехлетнего мальчиков. И самое главное выяснить – как выглядит каленое железо, которым он собирается выжигать дурные наклонности наших детей?

Развитие событий, отношения Нади и Никиты после судьбоносного объяснения я предсказала верно. Могу изложить все в деталях, потому что выучила их после многократных пересказов Нади наизусть. Только эти подробности, как правило, бывают дороги самому человеку, его близким, а для посторонних они – типичная любовь-морковь и марш Мендельсона в ЗАГСе.