Беатриче очнулась от зубной боли и, раздавленная невыносимым горем, начала мысленно рисовать предстоящие испытания. Тяжелее всего был страх - самая жестокая пытка, беспрерывный укол, пронзавший навылет. Страх стал ее костным мозгом и жизненным соком, он сквозил в каждом вздохе, она сама целиком обратилась в страх и потонула в собственной глотке. Страх - квинтэссенция ада.

Москати зачитал апостольское послание и Джакомо.

— Ваша милость желает меня обмануть. Обвинение в отцеубийстве отведено, к тому же я ничего не замышлял и не совершал против своего отца.

— Дай-то Бог... Заодно и проверим.

Хотя уже наступила ночь, Джакомо отвели в камеру пыток: он не верил своим глазам. При виде кандалов, сапог, столов, кляпов, огня, цепей и кошмарной вельи[79]Джакомо лишился чувств. Палачи его раздели, а затем обрили с головы до пят, дабы разрушить любые чары.

Откинувшись в усеянном страшными пятнами оранжевом плюшевом кресле, Улисс Москати читал материалы дела и ожидал конца приготовлений, пока секретарь раскладывал на столике остро отточенные перья. Обоих озарял большой железный канделябр, испускавший неяркий желтый свет, подкрашенный рыжими отблесками очага. Грозное и гнусное место с лоханями из ноздреватого дерева, отталкивающими лужами и лакеями в защищенных кожаными фартуками плащах. Лакеев было много, большинство из них суетились, хотя некоторые бездельничали или рассеянно осматривали орудия. Там царил трупный смрад, словно весь пот, слезы и кровь мучеников сгустились, а затем разложились вместе с растопленным жиром и поджаренной плотью - такова была мерзостная арена убойного папского правосудия.

На дыбе Джакомо Ченчи сдался после первых же пыток. Он сумел спасти свою шкуру, переложив вину на Бернардо и прежде всего на Беатриче.

— Беатриче не смогла вынести навязанной отцом жизни в Петрелле. Она-то и повинна в его смерти, которая привела нашу семью к погибели. Моя мачеха, братья и Олимпио часто говорили, что Беатриче не успокоится до тех пор, пока этого не совершит...

Опустившись на стул, обезумевший Джакомо рассказал, как Олимпио навестил его в Риме, в присутствии Бернардо и Паоло, и как сам он ответил лишь: «Делайте, что хотите». Джакомо не упомянул ни о пузырьке с опием, ни о красноватом корне, но, в отчаянии пожертвовав добрым именем, раскрыл тайны сестры, с горячностью утопающего поведал о подмеченных вольностях между Беатриче и мажордомом и сообщил, как та призналась в приготовлениях к убийству. Джакомо также доложил, как во время визита Олимпио оба младших брата воскликнули, что Беатриче все сделала правильно. Поехав за сестрой в Петреллу, он ничего еще толком не знал и не поверил донесениям.

Как и все истязуемые, в паузах между криками он был многословен: преувеличивал, приукрашивал, нагромождал подробности, постоянно твердил о виновности Беатриче, Бернардо и Олимпио, царство ему небесное. Однако на очной ставке с младшим братом Джакомо сглупил, заупрямился. Неужели он все еще верил в силу штрафов и прочих соглашений?

— Я требую, чтобы мне зачитали мои показания. Я знаю об их правдивости и смогу на них опереться.

Во время этой читки у Бернардо сердце замирало в груди.

— Выслушав показания синьора Джакомо, я заявляю, что они лживы.

— Как они могут быть лживыми, если, возлагая вину на других, я взял не менее тяжкую на себя?

Бернардо по-прежнему отпирался, но вскоре дыба заставила его присоединиться к братниной версии.

— В остальном же я подписываюсь под словами своего брата, синьора Джакомо...

Дело в шляпе: он - сообщник. Очная ставка между Джакомо и Лукрецией проходила по той же схеме.

— Если братья с сестрой убили отца, зачем меня-то сюда приплетать?.. Ведь я уже сказала все, что знаю!

Прокурор дремал (все эти процессы были более или менее одинаковыми, их исход, как правило, предсказуемым), а его заместитель почувствовал первые симптомы надвигавшегося приступа малярии.

— Возможно, - сказал Улисс Москати, - но суд желает получить и другие признания, в дополнение к тем, что ему уже известны.

И суд хорошо понимал, как этого добиться. Несчастная Лукреция испытала на себе вес собственного тела, проклятие своей полноты, как, впрочем, и всякой плоти, пока секретарь педантично записывал ее божбу и мольбы.

— Утютю! - дергая за веревку, негромко зубоскалил палач, стараясь, чтобы не услышали судьи.

После того как ее отвязали, она рухнула безжизненной грудой на грязный пол: дряблая плоть обнажившегося бюста посреди хаоса черных юбок. Лукрецию затащили на стул, и она излила душу, мысленно вернувшись к тому дню, когда дон Франческо выпорол Беатриче хлыстом и сломал ей палец: «Синьор падре еще пожалеет о том, что меня избил...».

Допрошенная затем Беатриче продолжала упорно отпираться, тогда Москати пригрозил ей очной ставкой с Джакомо.

— Если ваша милость устроит мне очную ставку с синьором Джакомо, я отвечу на все вопросы. Но я надеюсь, что суд избавит меня от подобной встречи, которая мне кажется не вполне уместной.

— Напротив, она вполне уместна, - возразил Москати, уставившись на ее скрюченный средний палец.

В тот же день Беатриче свели с Джакомо в камере пыток. С первого же взгляда на брата, возможно, еще теплившаяся слабая надежда тотчас угасла. Дрогнула не только истерзанная плоть, но и сокровенная сущность - душа. Беатриче впервые увидела старшего брата бледным и сломленным, с такой же гаденькой искрой во взгляде, как у дона Франческо. Она вдруг открыла его для себя заново, и он тоже, казалось, посмотрел на нее другими глазами. Они стояли лицом к лицу, словно чужаки - грязные, вшивые, позеленевшие от смрадного тюремного воздуха. К тому же она впервые увидела его голый торс и смутилась.

Зачитали показания Джакомо Ченчи.

— Показания моего брата лживы: я никогда не посылала к нему Олимпио Кальветти и ничего не знаю об их встрече. Я также никогда не поручала Олимпио убить моего отца и полагаю, что мой брат попросту лишился рассудка.

— Пусть поднимут синьора Джакомо Ченчи на дыбу.

Это должно было произойти при ней, и он вперил свой взор, где на краткий миг застыла вечность, в темно-винные очи сестры. Она тоже посмотрела на него, прочитала в его глазах вызов, возможно, застарелую ненависть, и, видя всю бесполезность его обвинений, вспомнила детские жестокости, распятую на доске кошку - всю пролитую Ченчи кровь.

Когда его связали, он глухо простонал, а затем, уже поднятый на дыбу, закричал:

— Я сказал правду! Правду! И повторяю сейчас! Правду!..