считает всех черных котов помощниками ведьм. Разумеется, она говорила это не серьезно, и если я вспоминаю об этой мелочи, то потому лишь, что она случайно пришла мне на память.

Плутон – так звали кота – был мой любимец. Я сам кормил его, и он бегал за мной по всему дому. Мне приходилось даже принимать меры, чтобы он не ускользнул за мной на улицу.

Дружба наша продолжалась несколько лет, в течение которых мой темперамент и характер радикально изменились к худшему под влиянием невоздержанности (со стыдом признаюсь в этом). Я с каждым днем становился угрюмее, раздражительнее, равнодушнее к чужим страданиям. Я позволял себе резкости в обращении с женою, доходил даже до насилия. Разумеется, животные тоже испытывали на себе перемену в моем характере. Я не только перестал ухаживать за ними, но и колотил их. Впрочем, к Плутону я еще сохранил столько привязанности, что не обижал его, как обижал кроликов, обезьянку, даже собаку, если они случайно подвертывались мне под руку или подходили приласкаться. Но болезнь моя – какая болезнь сравнится с алкоголизмом! – усиливалась, и в конце концов даже Плутону, который тем временем состарился и впал в детство, пришлось испытать на себе последствия моей раздражительности.

Однажды ночью, когда я вернулся домой сильно навеселе, мне показалось, будто кот избегает меня. Я схватил его. Испуганный Плутон слегка укусил меня за руку. Адское бешенство овладело мною. Я не узнавал самого себя. Казалось, мой прежний дух разом оставил тело; каждая жилка содрогалась от более чем дьявольской, порожденной спиртом, злобы. Я достал из кармана перочинный нож, открыл его, схватил бедное животное за горло и медленно, аккуратно вырезал ему глаз! Я дрожу, обливаюсь пóтом, сгораю от стыда, рассказывая об этой гнусной жестокости.

Когда рассудок вернулся ко мне утром, когда исчез угар вчерашней попойки, я почувствовал ужас и раскаяние, но чувство это было слабо и поверхностно. Я снова предался разгулу и скоро утопил в вине воспоминание о своем проступке.

Между тем кот понемногу оправлялся. Орбита вырезанного глаза, разумеется, была ужасна, однако животное, по-видимому, не испытывало страданий. Оно по-прежнему разгуливало по дому, но, как и следовало ожидать, с ужасом убегало от меня. Во мне еще оставалась толика порядочности, что я огорчался этим явным нерасположением существа, когда-то так привязанного ко мне. Но вскоре это чувство уступило место раздражению. К тому же во мне проснулся, на мою окончательную и бесповоротную гибель, дух извращенности. Философия ничего не говорит об этом духе. Тем не менее я убежден так же твердо, как в своем собственном существовании, что это один из первичных импульсов сердца человеческого, одна из основных, первоначальных способностей или чувств, определяющих характер человека. Кому не случалось сотни раз совершить дурной или глупый поступок только потому, что его не следует совершать? Разве нам не присуща неудержимая склонность нарушать закон только потому, что это закон? Я говорю, что дух самодурства проснулся на мою гибель. Да, это неизъяснимое стремление души дразнить самое себя – насиловать собственную природу, делать зло ради зла – заставило меня продолжить и завершить мой жестокий поступок над безобидным животным. Однажды утром я хладнокровно накинул ему петлю на шею и повесил его на сучке дерева. Повесил, обливаясь слезами и терзаясь угрызениями совести, повесил, потому что знал, как оно любило меня, и чувствовал, что оно ничем не провинилось передо мною, – повесил, потому что знал, какой грех я совершаю… смертный грех, который подвергает мою бессмертную душу величайшей опасности: быть может, если только это мыслимо, делает для нее недоступным бесконечное милосердие всеблагого и грозного Бога.

В ночь, последовавшую за этим кровавым поступком, меня разбудили крики: «Горим!» Занавеси моей кровати пылали. Весь дом был в огне. Моя жена, прислуга и я сам едва успели спастись. Разрушение было полное. Все мое состояние пошло прахом, и с этих пор я предался отчаянию.

Я отнюдь не пытаюсь установить причинную связь между разорением и жестокостью. Но я излагаю цепь фактов и не хочу опустить ни одно из звеньев. На другой день после пожара я посетил развалины. Почти все стены повалились. Устояла только одна, не особенно толстая, но приходившаяся посреди дома; к ней примыкало изголовье моей кровати. Штукатурка на ней большею частью тоже уцелела, вероятно потому, что стена была только что выштукатурена. Подле нее собралась толпа народа, и многие рассматривали стену с очевидным любопытством. Восклицания «Странно!», «Удивительно!» привлекли мое внимание. Я подошел ближе и увидел на белой поверхности фигуру гигантского кота, точно вырезанную в виде барельефа. Изображение отличалось поразительной точностью. На шее животного виднелась веревка.

Когда я увидел это привидение (в первую минуту я не мог не принять его за привидение), мой ужас и изумление не знали границ. Наконец размышление явилось мне на помощь. Я вспомнил, что кот был повешен в саду подле дома. При первой тревоге толпа наполнила сад, кто-нибудь отрезал кота от дерева и швырнул ко мне в окно. Это было сделано, по всей вероятности, с целью разбудить меня. Упавшая стена притиснула жертву моей жестокости к свежей штукатурке, которая под влиянием огня и аммиака костей воспроизвела снимок.

Хотя таким образом я успокоил если не совесть, то свой ум, это поразительное явление произвело на меня глубокое впечатление. В течение нескольких месяцев меня преследовал призрак кота, в то же время проснулось нечто вроде раскаяния, хотя на самом деле это поверхностное чувство вовсе не было настоящим раскаянием. Я так сожалел о животном, что начал разыскивать по притонам, которые посещал по-прежнему, какого-нибудь нового кота, похожего на Плутона.

Однажды вечером, когда я сидел полупьяный в гнуснейшем кабачишке, взгляд мой упал на какое-то черное тело, лежавшее на одной из бочек с джином или ромом, составлявших главное убранство комнаты. В течение нескольких минут я пристально смотрел на верхушку бочки, удивляясь, как не заметил раньше этого тела. Наконец я подошел к нему и дотронулся до него рукою. Это был черный кот, огромных размеров, не меньше Плутона, очень похожий на него во всех отношениях, за исключением одной особенности. У Плутона на всем теле не было ни единого белого волоска, тогда как у этого на груди красовалось большое белое пятно неопределенной формы.

Когда я дотронулся до него, он тотчас встал, замурлыкал, потерcя о мою руку – и, по-видимому, был очень доволен моим вниманием. Этого-то мне и нужно было. Я спросил хозяина, не продаст ли он мне кота, но оказалось, что он даже не знал о его существовании,