– Султан и его ребята… – простонал Косяк. – Они размазали меня по пню, а эта дрянь налетела и кусала, кусала…

Волки в наших лесах, десант, значит, высадили, так вот где собака зарыта!

– Косяка в медчасть, вызывай вертолет, готовьсь.

Хомякович зазвонил, Стукач вышел на новый след, четырехпалый, многочисленный, страшный…

– Ну что, девчонки, Миха ждет.

Грохот вертолета заглушил слова, улетел с братом, как вдруг земля со снегом вздыбилась и опрокинулась на нас.

– Ракеты, – заорал Миха, – в укрытие!

Все заметались, а кольцо взрывов сужалось.

– Умрем же стоя, как наши предки завещали, – с вызовом выпрямился Хомякович.

– Башку-то снесут, – Миха прихлопнул недотепу лапой.

Огромный осколок льда угодил мне в голову, раздался колокольный звон. Встретить гибельный час в никому не известной роще – не пришло еще мое время.

– Пацаны, вы что? Забьем заряд им в ж… туго! – и я понесся, замирая от счастья.

Вы видели нас в действии?

Вы не видели нас в действии.

Впереди я, за мной на всех парах Миха, по бокам, вцепившись в шерсть, грозно повисли Хорькович и Хомякович, на спине, устремив на врага без промаха бьющий глаз, Кротан.

Зачистка началась.

И залпы стихли, побежали волки!

Да так странно, сбившись в кучу, натыкаясь друг на друга, падая, поднимаясь, вновь заваливаясь, видимо, хорошо приняли.

Я разглядел: во главе Султан, матерый волчище, за ним Шахиня и их два выкормыша, замыкал стаю братец Шахини Хан.

– Не догнать, снег! – Стукач завяз.

– Стоооой! – рявкнул кто-то.

Я не поверил: перед волчьей стаей возвысился во весь огромный рост и в не меньшую широту наш Миха, на нем мои ребята, как оказался там – одному ему известно. Бандиты попадали кто куда, мы сели на снег.

– Ну и прет от них! – Кротан брезгливо отвернулся.

Пасти разинуты, дышали прерывисто, с хрипом, со свистом, взгляды горели ненавистью. Кротан не выдержал:

– Зачем детей-то? Ведь свои, не чужие, к наркотикам приучаете?!

– Э-э, – отозвался Хомякович, – одно имя – волки́. И я вступил.

– Послушай, что ж ты не дорожишь семьей? Что ждет их, сам-то представляешь?

Тут Султан весь подобрался, как к прыжку, и понесло его:

– Что, начальник, крутить нас хочешь? Ну крути, крути, только знай, мент берлинский, мы уже давно крученые и перекрученные, мы, ты знаешь, мы… ты… Ну думаю, все, сейчас в истерику бросится. И ведь бросился, и прямо на землю-матушку, давай ее грызть клыками, царапать когтями, пена у пасти, глаза того и гляди выскочат. Не в первый раз, знакомая история.

– Ты театр-то кончай, – примиряюще заметил я. – Не унижайся, ты же матерый.

А он зашелся: пена через пасть, глаза из орбит полезли, хвост обмяк, нутришко-то дрожит, от отчаяния на все пойдет. Ну думаю, Зыч, конец тебе подходит, накатают телегу, что подозреваемого до суицида довел.

– Ребят, пора «Промон» вызывать, вязать их будем, его в санчасть.

– Не позволю, – Шахиня рванулась, лапы врозь. – Не позволю, он все мое, мое, – и зарыдала над мужем.

К счастью, подоспел спецназ, бандитов повязали, побросали в машину и укатили.

Мощь настоящей любви потрясла меня, я прислонился к деревцу, тонкому и гибкому.

Год назад наш конфликт вошел в пике, о ту пору и случилось жуткое. Доведенный до белого каления, я закрыл Лелю в клети для кур, за яйцами туда пошла. Моя девочка остервенело бросалась на прутья, грызла их, бедная, я безмолвствовал. И вдруг с незаячьей силой раздвинула, вырвала один, самый острый и длинный, догнала меня и вонзила.

Отлежал в клинике два месяца, посещала регулярно, апельсины носила и вазелин. Фрукты отдавал мартышке, что лежала рядом после перитонита, она смазывала мою глубокую рану.

– Зыч!

Я встряхнулся, кругом простирались снежные поля и леса.

– Смотри, – Миха показал комара, помятого и дрожащего, – под Ханом лежал, вот дрянь, думал, пронесет.

Зазвонил мобила, Кротан прослушал и на колени:

– Косяк… скончался…

– Дознание…не медля… – глухо проронил я.

Ребята поставили комара на спину Стукача раком, я отвернулся, ибо началось. До заката с ним провозились, пока не запищал:

– Мордарооооож! – и испустил дух.

– Отмучился, бедный, – бывший аптекарь Хорькович сплюнул.

Я потерял сознание, работа делает нас бессмысленно жестокими.

«Жуткие события в лесах всколыхнули общественность Берлина и вызвали международный резонанс, партии города взволнованы, собирают гремиум. Дорогу Зыча устилают трупы…»

– Да погаси ты радио, Стукач! – Миха оттирал меня снегом.

– Спасибо, – прошептал я. – Берем старого потаскуна.

Яростно блеснули глаза и обнажились клыки.

Солнце село, ночь опустилась, мы вошли в городок. Дом шефа стоял на краю, окна темные, без света, залегли в кустах.

Измученный воспоминаниями, смертью брата, дознанием, признанием, понял: могу сорваться, потому передал именное оружие Кротану. Настороженное молчание окружало нас.

– А ты бы удержал своего одноглазого разбойника?

– продолжил давно забытую перебранку Стукач.

– Хоть и друг я тебе, но скажу: ты кобель, – упрекнул Миха.

– Парень, ты не в себе, да? Идет она, несет свое сокровище, ножками изящно ступает как по тонкому льду, моя балеринка, хвостик приподнят, а запах, а запах, – Стукач простонал.

– Точно, – отозвался Хорькович, – найти бы того, кто это придумал, и скàзать ему спасибо от всех нас, многозарядников.

– Да кобель он! Щенки в каждом дворе.

– А ты считал? По судам замотался, носы-то у них не мои, бульдожьи! – огрызнулся Стукач.

– Слыхали, Барсукович от счастья повесился, – Хомякович откашлялся.

– Да ты что?

– Зизи предложила и сердце, и вымя.

– Которая с реки? Так она ж коза! – рассмеялся Кротан.

– Вот он и повесился, не выдержал. Стервы они все, стервы, – буркнул Хомякович. – Я знаю.

– Не скажи, не скажи, – взволновался Кротан.

– У соседа милейшая жена, он в командировку, она ко мне, и как! Не стерва, нет!

– Смотри, отблагодарит сосед-то…

Ну завелись мужики, я знаю одно – справедливость должна быть и в сексе. Закрыл глаза, и явилось бескрайнее поле с золотистыми цветами, с радужными стрекозами. «Белыч, Белыч…» – и сердце забилось. Леля, Леля стояла на горизонте и тянула ко мне свои нежные лапки. И вознесся я и понесся, не чуя земли под собой, все ближе и ближе…