У самой калитки она столкнулась с Наташей, и сердце готово было выскочить из груди.

Красная как рак, словно воровка, она стала торопливо оправдываться – неловко и бестолково.

Наташа, не выпуская папиросу изо рта, усмехнулась:

– Да мне-то какое дело! Забрали и забрали – ваше право. Только зачем вы приехали, я так и не поняла. Хотя… Я столько за эту жизнь насмотрелась, – она кивнула подбородком на дом, – что удивить меня… После стольких лет жизни с этой… Роман можно писать. В трех томах. Только способностей, боюсь, не хватит. И еще – здоровья. Если начну все вспоминать. – Она бросила окурок в сугроб и посмотрела на Надю. – Вот не пойму, зачем вам все это было надо?

Надя резко повела плечом:

– Не знаю. Не анализировала. Только знала точно – надо. Я должна была это сделать, понимаете?

– Нет, – усмехнулась Наташа. – А мне и не надо этого понимать. Своих забот, знаете ли…

– Скажите, а она не в себе? – осторожно спросила Надя.

– Она? – Наташа рассмеялась скрипучим сухим смехом. – Она-то как раз в себе! По-прежнему только в себе! Понимаете? И именно поэтому, неужели вы ничего не поняли? Именно поэтому! Потому, что не нужно себя огорчать. Потому, что все неприятное надо отсеивать. Потому, что вспоминать ничего не нужно, так как это все может огорчить и лишить аппетита или сна. Потому, – голос ее набирал обороты, – что жить надо сто лет, не меньше! Понимаете? Сто или двести! Не огорчаться, не расстраиваться, не вспоминать, забыть, стереть из памяти, вычеркнуть. Хотя какая это жизнь… И на черта она нужна… Вот я не понимаю.

– Вы так ненавидите ее, – тихо проговорила Надя.

– Я? – удивилась та и рассмеялась. – Да что вы! Разве ее можно ненавидеть? Ее можно только любить – горячо, страстно, безотказно, всепрощающе. Другого она не приемлет! И мы все – вот что самое удивительное – всю жизнь так и делали. Близкие к ее величеству люди. Особо приближенные, так сказать. И были, как ни странно, всем этим еще и счастливы! Это вы понимаете? – Она внимательно посмотрела на собеседницу.

Надя растерянно пожала плечами:

– Наверное, нет.

Наталья закурила новую папиросу и, помолчав, продолжила:

– Ненавидела? Да что вы! Это была любовь. Настоящая любовь. С элементами ненависти, вы правы. А какая любовь без этого? Сколько раз я от нее сбегала – не счесть! Думала – спасусь. И всегда возвращалась. Всегда! Потому что жалела. Знала, что без меня она пропадет. Ведь и без жалости любовь не бывает, верно? Да вы этого и не поймете!

– Почему? – растерянно спросила Надя. – Почему вы так про меня думаете?

Наталья махнула рукой и пошла к дому.

Выйдя на перроне в Москве, Надя – вот чудеса – с удовольствием вдохнула запах большого города – гари, копоти, смога, бензинового выхлопа.

И дома было так хорошо! Так хорошо и спокойно, словно она вернулась туда после тысячи лет скитаний и странствий! Очень тяжелых скитаний и очень долгих странствий.

Ее кровать – не такая «королевская», как в отеле, – ее чашка со смешными сердечками, клетчатый плед на кресле, ночник на тумбочке, картина на стене – белые лилии в синей прозрачной вазе – все, до самых последних мелочей, было ее родным домом, ее гнездом, ее очагом, любовно создаваемым столько лет. Ее пристанью и гаванью, которые оберегали ее, жалели – в отличие от ее близких.

Раздевшись и разобрав «бассейновую» сумку, она с удовольствием облачилась в старый фланелевый, самый любимый и уютный халат и, усевшись в любимое кресло с чашкой горячего чаю, подумала: «Как жить дальше, решу завтра. Потому что сегодня решительно нет ни на что сил».

Но то, что жить она будет, – это определенно. И совсем не потому, что деваться некуда! Просто потому, что жизнь – есть. И никто и ничто отменить ее не в силах. Ни обида, ни боль, ни память, ни чувство вины и ни чувство долга. И еще потому, что она, жизнь, просто продолжается.

* * *

С Надеждой Алексеевной я познакомилась на одной из многочисленных читательских встреч, после которых обычно подходят подписать книгу, задать вопрос или просто – поговорить.

Немолодая, с уставшими глазами, тяжеловатой походкой и очень смущенная, она, краснея и робея, попросила уделить ей пару минут.

Мы отошли в сторону, и она протянула мне сверток.

– Здесь не рукописи, не подумайте! Я не из пишущих. Здесь – другое. Вдруг вам будет интересно и найдется время… Ну, словом, если посмотрите! – Она опустила глаза. – Я, честно говоря, абсолютно не знаю, что со всем этим мне делать. И выкинуть не могу, и дома хранить как-то… не очень. В общем, решать вам.

«Ничего себе! – подумала я. – Ведь это уже ответственность! Вот только за что – пока не понимаю».

И огорчать ее не хотелось, и что-то внутри торкнуло, что ли…

Мы распрощались, и я попросила Надежду Алексеевну оставить мне ее телефон.

Записки в коричневой тетради я прочла не скоро. В суете я о них забыла. А потом прихватил радикулит, я валялась в кровати, делать было нечего. Вот тут-то я вспомнила про эту самую тетрадь.

Когда повесть была написана, я позвонила по оставленному номеру. Вежливый мужской голос ответил, что Надежда Алексеевна сдала квартиру и уехала в Португалию к дочке. У той родилась двойня, и без помощи матери она никак не справлялась.

Показать повесть мне было некому. Остается только надеяться, что книжные магазины с русскими книгами есть повсюду, где живут наши соотечественники, и Надежда Алексеевна все прочитает и не останется в обиде.

Впрочем, у нее сейчас, наверное, столько дел! Двойня – это не шутки. А большая, надеюсь, радость. Ну, когда в сборе вся семья, я имею в виду.

Август предполагал безделье, полную расслабуху и заслуженный отдых – недаром на него приходились самые плотные графики отпусков.

Впрочем, до отпусков Лоре было еще далеко, пока что ей полагались каникулы – если и не очень заслуженные, то точно обязательные. Последние школьные каникулы в ее жизни.

Думать ни о чем не хотелось – позади дурацкая июньская практика с уборкой территории и мытьем столовских котлов, генеральная уборка в лаборатории – классная дама была химичкой, – тоскливое общение с одноклассниками, надоевшими хуже горькой редьки, и придирки этой самой крысы-химички и ее верной помощницы и стукачки Фоминой. Естественно, старосты.

Одноклассники, мелкорослые, прыщавые, с жирными длинными челками по самые глаза, раздражали еще больше, чем Фомина и химичка. Они тупо острили, рассказывая бородатые и пошлые анекдоты, хвалились количеством выпитого накануне, громко перешептывались, делясь «богатым» сексуальным опытом, не забывая при этом поглядывать на смущенных одноклассниц.

И еще пытались кадриться к Лоре и к Соньке Тульчиной. Ну, разумеется – Лора признанная красотка, а Сонька… И красоткой ее назвать как-то язык не повернется, а хороша – глаз не оторвать.