Теперь мать жила в двух комнатах передней половины дома, у неё часто бывали гости, чаще других братья Максимовы: Пётр, мощный красавец офицер с большущей светлой бородой и голубыми глазами,- тот самый, при котором дед высек меня за оплевание старого барина; Евгений, тоже высокий, тонконогий, бледнолицый, с чёрной остренькой бородкой. Его большие глаза были похожи на сливы, одевался он в зеленоватый мундир с золотыми пуговицами и золотыми вензелями на узких плечах. Он часто и ловко взмахивал головою, отбрасывая с высокого, гладкого лба волнистые, длинные волосы, снисходительно улыбался и всегда рассказывал о чем-то глуховатым голосом, начиная речь вкрадчивыми словами:

- Видите ли, как я думаю...

Мать слушала его прищурившись, усмехаясь и часто прерывала:

- Ребёнок вы, Евгений Васильевич, извините...

Офицер, хлопая себя широкой ладонью по колену, кричал:

- Именно же-ребёнок...

Шумно и весело прошли святки, почти каждый вечер у матери бывали ряженые, она сама рядилась - всегда лучше всех - и уезжала с гостями.

Каждый раз, когда она с пёстрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по комнатам бабушка, приводя всё в порядок, дед стоял, прижавшись спиной к тёплым изразцам печи, и говорил сам себе:

- Ну,- ладно, хорошо... Поглядим, что за дым...

После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михайла, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: "Как твоя фамилия?" - нельзя ответить просто: "Пешков",- а надобно сказать: "Моя фамилия - Пешков". А также нельзя сказать учителю: "Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь..."

Мне школа сразу не понравилась, брат же первые дни был очень доволен, легко нашёл себе товарищей, но однажды он во время урока заснул и вдруг страшно закричал во сне:

- Не буду-у...

Разбуженный, он попросился вон из класса, был жестоко осмеян за это, и на другой день, когда мы, идя в школу, спустились в овраг на Сенной площади, он, остановясь, сказал:

- Ты - иди, а я не пойду! Я лучше гулять буду.

Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушёл. Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но скрепя сердце пошёл учиться,- не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день у него была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение стало известно деду.

Нас привлекли к суду,- в кухне за столом сидели дед, бабушка, мать и допрашивали нас,- помню, как смешно отвечал Саша на вопросы деда:

- Как же это ты не попадаешь в училище-то?

Саша, глядя прямо в лицо деда кроткими глазами, отвечал не спеша:

- Забыл, где оно.

- Забыл?

- Да. Искал-искал...

- Ты бы за Лексеем шел, он помнит!

- Я его потерял.

- Лексея?

- Да.

- Это как же?

Саша подумал и сказал, вздохнув:

- Метель была, ничего не видно.

Все засмеялись,- погода стояла тихая, ясная. Саша тоже осторожно улыбнулся, а дедушка ехидно спрашивал, оскалив зубы:

- Ты бы за руку его держал, за пояс?

- Я - держал, да меня оторвало ветром,- объяснил Саша.

Говорил он лениво, безнадежно, мне было неловко слушать эту ненужную, неуклюжую ложь, и я очень удивлялся его упрямству.

Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной рукою,- он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону по пути к науке. Но это не помогло: на другой же день брат, дойдя до оврага, вдруг наклонился, снял с ноги валенок и метнул его прочь от себя, снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать по площади. Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повёл меня домой.

Целый день дед, бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущённые упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил:

- Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и дедушка не любит,- что же я буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним,- тогда вы все и узнаете... Бежим вместе?

Я не мог бежать с ним: в те дни у меня была своя задача - я решил быть офицером с большой, светлой бородой, а для этого необходимо учиться. Когда я рассказал брату план, он, подумав, согласился со мною:

- Это тоже хорошо. Когда ты будешь офицером, я уж буду атаманом, и тебе нужно будет ловить меня, и кто-нибудь кого-нибудь убьёт, а то в плен схватит. Я тебя не стану убивать.

- И я тебя тоже.

На этом и порешили.

Пришла бабушка, влезла на печь и, заглядывая к нам, начала говорить:

- Что, мышата? Э-эх, сироты, осколочки!

Пожалев нас, она стала ругать мачеху Саши - толстую тётку Надежду, дочь трактирщика; потом вообще всех мачех, вотчимов и, кстати, рассказала историю о том, как мудрый пустынник Иона, будучи отроком, судился со своей мачехой божьим судом; отца его, угличанина, рыбака на Белоозере,

Извела молодая жена:

Напоила его крепкой брагою,

А ещё - сонным зелием.

Положила его, сонного,

Во дубовый чёлн, как во тесный гроб,

А взяла она вёсельце кленовое,

Сама выгребла посередь озера

Что на те ли на тёмные омуты,

На бесстыжее дело ведьмино.

Там нагнулася, покачнулася,

Опрокинула, ведьма, легок чёлн.

Муж-от якорем на дно пошёл.

А она поплыла скоро к берегу,

Доплыла, пала на землю

И завыла бабьи жалобы,

Стала горе лживое оказывать.

Люди добрые ей поверили,

С нею вместе горько плакали:

- Ой же ты, молодая вдова!

Велико твоё горе женское,

А и жизнь наша - дело божие,

А и смерть нам богом посылается!

Только пасынок Ионушко

Не поверил слезам мачехи,

Положил он ей ручку на сердце,