Здесь, при дворе, Даша как-то раз увидела необыкновенно красивую и нежную пятнадцатилетнюю княгиню Наталью Шереметеву, о которой ходили слухи, что она страстно влюблена в князя Ивана Долгорукого, и будто бы уже речь идет о скорой помолвке. Девушка была сирота, а покойный отец ее, фельдмаршал Борис Шереметев, прославился не только деяниями своими и баснословным состоянием, но и изречением: «Волю государеву усердно и не размышляя исполняй!» Даша была верной подданной, однако именно эту «волю государеву» исполнить не могла – не могла, а главное, не хотела!

Ей было страшно, тревожно, ей дурно становилось, когда невзначай встречалась взглядом с молодым императором. Она старалась держать глаза опущенными, однако Петр непрестанно обращался к ней, старался встать так, чтобы оказаться как можно ближе к Даше, иногда словно невзначай касался ее, осторожно, как бы в забытьи, перебирал пальцами краешек кружевной оторочки рукава, и тогда руки тряслись у обоих: у Даши от страха, у Петра – от волнения.

Как сейчас.

Она о многом успела узнать, многое смогла понять за те несколько дней, что непрестанно бывала при дворе. Здесь все было проникнуто особым, хитрым, лукавым духом, каждое слово имело двойной смысл, а иногда и под этим двойным смыслом лежала иная подоплека. Взгляд, выражение лица, речь, повадки, поступки одного человека, казалось, могли принадлежать самое малое пятерым, настолько они были различны, даже противоречивы. Однако все это было, безусловно, подчинено воле – вернее, самомалейшему капризу государя, его жажде непрестанных удовольствий, цель которых была одна: снова и снова доказать окружающим и самому себе, что властитель здесь – он, четырнадцатилетний, нет, еще тринадцатилетний ребенок, которому подчинена и жизнь, и смерть окружающих. Это будто бы игра такая была, в которую придворные, министры, вельможи играли весьма охотно, потому что ставкой здесь были почести, богатства, имения, чины, ордена – все то, что составляло смысл и основу их существования. А Даша в эту игру играть не хотела. Может быть, если бы она могла поверить, что мальчик истинно влюбился, потерял голову, сходит по ней с ума – может, тогда она… нет, не то что сдалась бы на его высказанные мольбы, но хотя бы взглянула на него без страха или пожалела. Однако тем женским чутьем, которое в решающие минуты жизни никогда не ошибается и не подводит, она осознавала: для государя это внезапное влечение к ней – лишь одно из средств проявить свою неограниченную власть.

Он ни в ком не встречал сопротивления, и если, при своей рано пробудившейся чувственности, не тащил в постель всякую встречную придворную даму, то лишь потому, что знал: если он предложит – никто не откажет. Не посмеет отказать! А Даша отказывала. Нет, она не взрывалась, не глядела с отвращением, не выражала никакого недовольства. Просто молчала, отводила глаза, старалась, как могла, оказаться подальше от влюбленных глаз, от ищущих, нетерпеливых рук. И это ее молчаливое, тихое сопротивление так распаляло Петра, что он извелся от невысказанного желания… заявить о котором у него отчего-то не хватало смелости. Получилось так, что не он предлагал правила игры с женщиной, а она навязывала ему эти правила. Но эта игра в молчанку не могла длиться до бесконечности. Даша знала: вопрос рано или поздно прозвучит. Но отчего же так вышло, что прозвучал он именно сегодня, когда она вновь уверилась: ее безоговорочное внутреннее «нет» проистекает не столько от нелюбви именно к этому мальчику, сколько от любви к другому человеку?..

Ну какой толк был себе лгать? Всеми мыслями, всеми чувствами ее владел другой, и, когда вдруг увидела его сегодня накануне ужина, у нее только что ноги не подкосились. Еле высидела застолье: сердце так и выскакивало, когда поглядывала она на испанского посла, поместившегося между великой княжной Елизаветой и фельдмаршалом Василием Васильевичем Долгоруким. Герцог де Лириа всячески старался занимать разговором свою соседку, однако Елизавета была нынче что-то грустна, даже яркая рыжина ее кудрей, которые она старалась не портить ни париком, ни пудрой, чудилось, приугасла, а синие глаза она держала потупленными. Почти не ела, пила маленькими глоточками и часто прикладывала к губам салфетку, бледнея, словно еда и питье вставали вдруг поперек горла. Даша вспомнила гулявший по дворцовым закоулкам слушок, будто шалая царевна беременна от своего нового любовника Алексея Шубина, кавалергарда Семеновского полка и ослепительного красавца, служившего при Елизавете ординарцем. Слухи эти якобы дошли до юного государя, который был случившимся чрезвычайно недоволен и, подстрекаемый своим фаворитом, ненавидевшим Елизавету так же пылко, как некогда был влюблен в нее, чуть ли не всерьез начал помышлять о ее заточении в монастырь.

Несчастная любовь цесаревны – это была самая подходящая тема увлечь ум и чувства юной девушки, однако Даша была слишком занята собой, чтобы думать о других, тем паче – жалеть их. Ведь она знала: испанский герцог на куртаге появился не один, а в сопровождении своего непременного спутника, посольского секретаря Хуана Каскоса, а также нового переводчика по имени Хорхе Сан-Педро Монтойя. Их как персон не самого высшего ранга, разумеется, не пригласили к столу, за которым сидел император, а заставили ожидать в общей бальной зале, однако новое лицо, появившееся при дворе, не осталось незамеченным. Несколько дам, в окружении которых сидела Даша, уже обменялись впечатлениями о замечательной красоте этого переводчика и его черных глазах. Особенно усердствовала в своем восхищении Наталья Федоровна Лопухина, жена государева камердинера, и Даша, изредка вскидывая на нее взор, снова и снова думала, что эта дама, которая считается первой красавицей при дворе, на самом деле вовсе не так уж красива. К примеру, ее голубые глаза слишком светлые, иногда кажутся чуть ли не белыми, и есть в этом взоре что-то хищное, даже пугающее. Будто у совы, которая вылетела на ночную охоту! А щеки ее слишком пухлы, даже несколько обвисают по обе стороны подбородка, что делает ее похожей на брыластую собачку – очень хорошенькую, но все же собачку. К тому же общеизвестно: Наталья Федоровна – признанная любовница Карла-Густава Левенвольде, поэтому более чем странно, что ее так взволновал какой-то другой мужчина!

Однако Даша прекрасно знала, что за глаза у Алекса, понимала, какое воздействие они должны производить на женщин: недаром сама когда-то называла их погибельными, – и все же мучительно было сознавать, что он еще на кого-то может смотреть так же, как смотрел когда-то на нее. Сначала, когда думал, что она – мальчишка, в этих глазах был только некий дружественный свет, но после того, как Даша рассказала ему свою историю, что-то между ними неуловимо изменилось. Алекс держался с особенной почтительностью, как и положено кавалеру держаться с дамою, пусть даже облаченной в мальчишеские отрепья, благодарно принимал ее заботу о нем; при этом он много молчал, зато почти не сводил с нее глаз. Даше чудилось, будто жаркие, светлые нити обвиваются вокруг нее, отнимая дыхание, заставляя сердце сжиматься, почти убивая, но это ощущение было настолько блаженным, настолько счастливым, что ничего так не хотелось, как длить его до бесконечности.

Неужели же и другие женщины испытали это чувство, заглянув в его невероятные глаза?!

Слушая распутный бабий лепет, Даша сидела, будто аршин проглотив, и почти ничего не ела, несмотря на то что Екатерина Долгорукая втихомолку хихикала, поглядывая на нее понимающе и многозначительно. Княжна отлично видела, что ее новую родственницу точит тихая злоба ко всем этим дамам, которые настолько обесстыжились от придворной жизни, что не стесняются обсуждать сложение молодого человека, будто стати породистого коня. Когда Лопухина, напряженно расширив свои тщательно подкрашенные глаза, пустилась в рассуждения о черных шелковых панталонах, может быть, самую чуточку тесноватых, но зато столь выигрышно облегающих ноги очаровательного испанского кавалера, Даша мысленно взмолилась, чтобы Наталья Федоровна поперхнулась, подавилась, опрокинула на себя тарелку или облилась красным вином, которое, конечно, оставило бы на ее розовом, щедро украшенном серебряным кружевом платье несмываемый след. Она мечтала лишь об одном – чтобы поскорее кончилось застолье, чтобы можно было выйти в бальную залу и увидеть…