Опустошенная враньем и уставшая, Нина смотрит на свою спящую дочку. Она тоже умрет. Только не сейчас, не у нее на руках. Но может случиться, что и на руках. Так бывает, и когда такое происходит, этого уже не изменишь. Так случается, а когда случилось, обратно не вернешь, с таким столкнешься и ничего не изменишь, какие слова ни говори.

Он умер. Умер в тот же вечер. Так бывает. В каком-то смысле все очень просто. Быть или не быть, и так далее.

Он был, теперь его больше нет. Никакого Уле. Он попал под машину, такое случается каждый день. Так бывает.

Погода изумительная. Не слишком жарко, не слишком холодно. Они пьют коньяк, но в мире все по-другому, они пьют, чтобы заснуть. Довольно коньяка, чтобы заснуть и забыться, проснуться с утра и узнать, что все хорошо, врачи в наши дни так много могут… и дальше вся эта ложь.

Им придется уехать, говорит Антонсен. «Три звезды» должны покинуть Норвегию, другого выхода нет. Все кончилось. Ужасный конец. На нем нет панамы, он не курит сигарилл, они допивают бутылку, чтобы заснуть, но не засыпают, Нина идет наверх посмотреть на своего ребенка, который смертен и спит так крепко, что ей мерещится, будто он умер во сне, Нина усмиряет удары своего сердца прикосновением руки, старается не дышать, чтобы слышать, как дышит дочка, и в конце концов засыпает сама. Наступает утро, и в ужасном завтрашнем дне столько же часов, сколько в любом другом, а в часах — столько же минут, и все их надо прожить, секунда за секундой, и все по-прежнему и, разумеется, по-другому, все кончено, они должны уехать. Сванхильд не подходит к телефону, она не вернулась домой из больницы, но заходит отец Ады и сообщает то, что им приснилось: Уле умер.

Боснийцы уезжают. Ничего с собой не берут. Клетки для птиц и для кроликов остаются в летнем домике. Прочь из страны ближайшим рейсом. Бато сидит в изоляторе. Уле умер, и местная газета сообщает об этом, приезжают фотограф и журналист, фотографируют ленту, которой полицейские оцепили кровавое пятно, она остается на дороге еще на два дня, словно про нее забыли.

Авария со смертельным исходом у пансионата Грепан — таков заголовок.

Гости не приезжают.

Как сохранить жизненные принципы, вот в чем задача, в чем испытание.

Сванхильд не подходит к телефону и не возвращается домой. Отец Ады рассказывает, что она сама в больнице, ее нельзя посещать, каждый день он поливает цветы у нее дома и вынимает почту. В газете сообщают о похоронах Уле.

Как в кино, звонят колокола. Звон застревает в ушах, навевая печаль. В церкви, на кладбище, по которому еще так недавно и уже целую вечность тому назад Нина бежала и демонстрировала покойным свою живучесть (больше она этого делать не будет), стоит гробик Уле, полный цветов, украшенный венком из ландышей, сплетенным Агнес и Адой. Они сидят рядом с Ниной, похожие на мертвых, или сами уже мертвые, похожие на живых, это кому как больше нравится. Перед ними, между сиделкой и братом, сидит Сванхильд с чужим, пустым, отсутствующим взглядом. Поют псалом, которого они не знают, и священник говорит, что в жизни случается много непостижимого, на первый взгляд бессмысленного. Бог — это благо, но пути его неисповедимы, и мы не должны хулить его за то, чего нам не понять. Выходит молодая учительница, и ей страшно говорить в микрофон, она повторяет «алло, алло, вы меня слышите», потом убеждается, что микрофон работает, и рассказывает, что Уле был таким непохожим на остальных, таким добрым, все его любили. И Сванхильд встает с помощью сиделки и брата, которого они раньше никогда не видели и ничего о нем не слышали, она выходит вперед и кладет белую розу на гроб, сотрясается и не может ничего сказать, проходит невыносимо много времени, Нина хочет крикнуть, что не обязательно говорить, и тут раздается дрожащий всхлип: «Покойся с миром, мой мальчик». Все замирает, все откашливаются. Они поют надтреснутыми голосами еще один современный немелодичный и неизвестный псалом, священник говорит о короткой жизни Уле и долго рассказывает о темной долине по ту сторону бытия, которую мы, живые, не можем себе представить, но, вероятно, для тех, кто уже перешел порог, все не так страшно. В долине «тот, кто идет рядом». Сейчас он идет рядом с Уле и ведет его к свету и к Христу.

Уле вовлекается в удивительный рассказ священника, который все длится и длится, пока все не перестают плакать, даже Агнес. Очень странно присутствовать здесь и никого не знать, кроме Сванхильд, да и она все равно что отсутствует, а Уле мертв, и Ада, готовая разрыдаться, в плиссированной юбке рядом с папой и мамой, которая привезла их в церковь и которую Нина тоже не знает. После похорон — поминки, не в Грепане, а в помещении для собраний в центре города, люди знакомятся, и Нина не смеет приблизиться к Сванхильд, чтобы не почувствовать, каково ей, каково ей должно быть. Агнес не ест, не пьет, краска сошла с ее лица, волосы наползают на глаза, кожа похожа на тень, а губ не видно. Скоро они выйдут из здания, они уходят первыми и не знают, как доберутся до дома, идут прямо по дороге, и любой может их раздавить, если захочет, им все равно, всю длинную дорогу в Грепан, мимо места, где кровь уже смыли с асфальта, — кто-то ведь делает эту работу, такую же, как прибирать номера в гостинице.

Агнес не хочет вставать. Что бы Нина ни говорила, ничего не помогает. Агнес не хочет вставать, и что-то сжимается в Нининой груди. Агнес лежит так тихо, как Уле, когда он чего-то боялся, и это разрывает Нине сердце. Солнце выжигает все до белизны и делает свет более насыщенным, будто бы до этого он был недостаточно ярким. Птицы все кричат и кричат. Солнце собирается сжечь само себя, потонуть в собственном пламени. Оно погружается так низко, что его не выкопать, оно никогда не будет выкопано и тем не менее горит. Если не погаснет, скоро в голове у нее останутся лишь сгоревшие стены. Нельзя так думать! Это запрещено! I must be strong. And carry on. Агнес! You must be strong. And carry on. You’ll find a way, through night and day[16].

Если бы мы знали, что нас ждет, мы бы не справились. Нас спасает неведение. Луна висит над морем, как дырка от сучка в крышке гроба. Тени одна за другой падают на лица, и никто не понимает, что с нами происходит, пока не случается что-нибудь ужасное, а когда это ужасное случается, мы тотчас придумываем себе новые заботы. В конце концов, между нами настоящими и теми, кем мы себя воображаем, встает преграда, и мы теряем самих себя навсегда. Нет, она не должна так думать!

Когда человек умирает, после него остаются вещи. И море остается, оно все там же, такое же, остаются шхеры и комиксы про Дональда Дака, а в них — раскрашенные поля и карандашные каракули, и одежда, которая когда-то, без сомнения, была новой, с пятнами от варенья и отпечатками грязных пальцев умершего; если взять какую-нибудь вещь и понюхать ее, она пахнет умершим, так, как он пах, когда был живым. Солнце встает, и солнце заходит, и когда оно высоко, оно все освещает, если, конечно, лучи дотягиваются, а они дотягиваются, потому что осталось еще очень много вещей, диски и мыльные шарики и фотография для паспорта, на которой отражается приближающаяся смерть, как на всех фотографиях безвременно ушедших, и красный мячик в траве, пока кто-нибудь не уберет его в шкаф или в подвал или вовсе выбросит, и это совсем не странно, но все равно удивительно.