Тоже тайно. Ни Оля с Гелей, никто из обслуги – ни Лиду, не Киру не видел.

И никто не удивился, главное – ведь все знали, что Кира могла взбрыкнуть, что Кира – вздорная и странная. И что Лиде она тоже успела голову заморочить – о чем, собственно, и лепетал Виктор, усиленно пытаясь понять смысл записок.

Виктор, кстати, показал записки Игорю – посоветоваться. Игорь, посмотрев их, вздохнул:

– Вот беда, Кира меня с женой пыталась рассорить, тебя с Лидой… Да, уверен, это все моя старшая дочка воду мутит, чудачка. Наверное, на нервной почве. У нее жених болеет, вот она и бесится. Ладно, Вить, приедем в город, разберемся.

Тем не менее застолье никто не отменял.

Сели, выпили, закусили, порадовались удачной охоте, поздравили Игоря с юбилеем.

Все эти люди за столом сочувствовали ему. Все были на его стороне.

Надо было потихоньку найти куртку Киры и спрятать. Других вещей у Киры не имелось, налегке она сюда поехала…

Или нет. Одежду Киры надо было обшарить на предмет каких-либо важных предметов, изъять их, а вот куртку – оставить . Да, да. Потом же выяснится, что Кира пропала и не сбегала никуда с Лидой. И будет подозрительно, если куртка исчезнет.

Среди застолья Игорь отлучился ненадолго, затем вернулся. Он нашел мобильный телефон Киры в кармане той самой ее куртки. Супер-пупер крутой какой-то телефончик с этим, сенсорным экраном… Игорь в оружии понимал, но не в технике. Поэтому не стал рисковать, пытаясь разобраться в том, что в «недрах» этого телефона пряталось, какие еще там опасные для него, для Игоря, видеоролики и фотоснимки, записи и прочее… Мужчина просто уничтожил телефон.

Бросил его в мусоросжигатель, что стоял на заднем дворе. С мусором всегда в сельской местности проблемы были, никто его не вывозил. Мусор тут сжигали . Да хоть на костре. А кто побогаче – тот заводил себе вот такую полезную штуку, как мусоросжигатель. Здесь, на базе, агрегат стоял особо мощный, страшный, человека целиком мог сжечь, даже косточек бы не осталось. А уж телефон пламя должно за пять минут уничтожить. Ну, может, железюки какие потом и останутся, да, но начинка уж точно пропадет!

И вот именно в тот момент, когда Игорь слушал, как внутри котла мощно и ровно гудит пламя, его вдруг отпустило.

Он вернулся за стол счастливым, успокоенным. Было чувство, что он сделал важное дело – сохранил свою семью, свой мир, пусть и маленький, но такой важный для него.

Он спас свою семью. Правда, для этого пришлось избавиться от Киры, но что поделать, так садоводам приходится безжалостно срезать с дерева лишние ветки, чтобы оно, дерево, росло лучше.

Зато у Игоря остались Оленька и Гелечка. А ведь чуть не потерял их!

– Ребята, да что мы все за меня пьем… – поднялся из-за стола Игорь с бокалом в руке. – Давайте за мою Оленьку выпьем. Мы с ней тридцать лет вместе. И это такое счастье для человека – найти свою единственную любовь, свою вторую половинку… Оленька, я люблю тебя, дорогая моя девочка. Спасибо тебе за все, моя хорошая!

Он чокнулся с женой, потом поцеловал ее.

Гости за столом воодушевленно хлопали. Все выглядели растроганными. И краем уха Игорь долго ловил потом обрывки фраз – дай бог, какая счастливая пара, долгие им лета еще вместе… И еще что-то о Кире, совсем тихо – но с недоуменными, осуждающими лицами, с пожиманием плеч…

Когда стемнело, танцевали при свете фонарей, под музыку. Игорь вел Олю. Обнимал ее, то и дело целовал в щеку. Он чувствовал, как его захлестывает всепоглощающая, огромная любовь к жене.

Ночь провели чудесную, занимались любовью, как в первый день. Игорь исступленно целовал жену, плакал от нежности.

– Оленька… Если вы с Гелечкой уедете в Москву, я руки на себя наложу. Клянусь. Я умру. Ты хочешь, чтобы я умер?

Жена смотрела испуганно. Молчала, улыбалась растерянно. Потом покачала головой – «нет».

– Ты не уйдешь?

Она кивнула. Сейчас, в лунном свете, льющемся из окна, Ольга казалась совсем юной. Прекрасной.

– Я, знаешь, говорил с Кирой, когда мы в машине на засидки ехали. И она согласилась отступиться, не вмешиваться. Все-таки семья – это святое. Наверное, поэтому и сбежала потом. Ох, не любит она меня, не захотела даже мой юбилей отпраздновать. Ты хоть понимаешь, Оля, что она мне специально хотела больно сделать? Но я ее – прощаю.

Из глаз Ольги потекли слезы, блеснули серебром в лунном свете.

– Ну все, все, не плачь, моя девочка. Будем жить как раньше, будем жить еще лучше… Я тебя люблю. Я тебя очень, очень люблю!

* * *

Тимофей открыл глаза. Он все еще ощущал слабость, но сознание было четким, незамутненным. Кошмары, донимавшие его, куда-то отступили. Тимофей четко осознавал – кто он и где находится.

– Тэ-экс, как мы там? Пациент определенно жив, – склонился над ним доктор Захаров. – А еще ругают антибиотики… Вон как глазами хлопает!

Тимофей хотел засмеяться, но маска на лице мешала.

– Тихо-тихо… Сейчас мы все это снимем. Оп-па! Теперь сами дышим, дышим… Как?

Тимофей закашлялся. Потом не без усилия произнес:

– Блин, как мне эта маска надоела!

– Понимаю. Давай-ка теперь легкие послушаем. Чудесно, хрипов нет… Хотя, конечно, еще снимочек придется сделать.

– Делайте что хотите, доктор, я на все согласен, лишь бы побыстрее отсюда свалить.

Тимофей потянулся к своему мобильному, набрал номер Киры. Хотел ее порадовать, но, как назло, «абонент недоступен» оказался.

– А Кира Игоревна за город поехала, на юбилей своего отца. Наверное, связи там просто нет, – сообщил доктор. – Ладно, отдыхайте пока.

«На юбилей отца». Да этого отца посадить следовало, по-хорошему. Садист!

Тимофей никогда не сталкивался с насилием в семье. Он рос без отца, мать обожала единственного сына. Она не то что не порола своего Тимочку, а и в угол, кажется, даже ни разу не поставила.

Да, он слышал о том, что родители порой бывали жестоки к своим детям, что отцы семейств били своих жен – но сам с этим не соприкасался.

Что там творилось у других людей – Тимофея не интересовало. Он по жизни отличался замкнутостью, и друзей, как таковых, у него не имелось. А зачем? Он в них не нуждался. У него была работа и Кира. Кира – и есть друг, сестра, любимая… Теперь вот официально женой станет.

Но то, что Кира, его Кира, тоже могла подвергаться в детстве избиениям в семье, даже не приходило Тимофею в голову. А то, что отец ей руку, оказывается, сломал, вообще в голове не укладывалось.

Он-то все эти годы видел рядом с собой изнеженную, холодноватую куколку с ровно бьющимся сердцем, всю в своей возвышенной музычке…

Да какое, блин, ровно бьющееся сердце!!! Там раны такие в этом сердце, кровавые, насквозь, наверное! Там скрипки рыдают, и плачут флейты, и стонут эти, как их… контрабасы. (Даже в столь тяжелый момент Тимофей не терял иронии, все пытался шутить, ёрничать, ну, таков уж его характер.)