— Ну, что, что такое? Что это вообще за вопрос?

— Но почему же вы решили вернуться? Что вам там не понравилось?

— Что не понравилось? Что не понравилось? Ничего нам там не понравилось. Ну, что… Полно лошадей и индейцев.

— Индейцев?

— Индейцев.

И более мне ничего не удалось из него вытянуть.

* * *

А вот стихи под названием «Осень настала», которые мой дедушка, как всегда, написал по-русски:

Мрачные мысли, как тучи, нависли,

Канула в вечность радость моя:

Осень настала, весна миновала,

Хочется плакать, рыдать без конца.

Солнышко скрылось, небо затмилось,

Мраком окуталась жизнь моя,

Уж не вернется и не проснется

Радость, любовь и весна для меня.

В 1978 году, когда впервые в жизни я прибыл в Нью-Йорк, я искал и даже нашел женщину, которая выглядела, как индианка: она стояла, насколько я помню, на углу Лексингтон и 53-й улицы, раздавая прохожим рекламные листки. Женщина была не молодой, но и не старой, широкоскулой, в старом мужском пальто, закутанная в коричневый платок, защищающий ее от жалящего холодного ветра. Она протянула мне листок и улыбнулась, я взял его из ее рук и поблагодарил. «Любовь ждет вас, — так было обещано там, под адресом бара, где встречаются одинокие люди, — не мешкайте ни секунды. Приходите немедленно».

* * *

На фотографии, сделанной в Одессе в 1913 или 1914 году, дедушка снят в галстуке-бабочке, в серой шляпе, тулью которой огибает поблескивающая шелковая лента, в костюме-тройке. Под не запахнутым пиджаком видна застегнутая на все пуговицы жилетка, во всю ширину которой тянется дуга тонкой серебряной цепочки, ведущей, по-видимому, к часам-луковице у него в кармане. Белоснежная рубашка украшена галстуком-бабочкой из темного шелка, черные штиблеты сверкают, его тросточка денди висит, как всегда, на руке, чуть пониже локтя. Слева от него мальчик лет шести, которого он держит за руку, а справа — прелестная девочка лет четырех. Мальчик — круглолицый, с прямой челкой, ровненько падающей на лоб из-под его шапочки (такую прическу в Израиле называли «пони»). Одет он в великолепную матросскую курточку с двумя рядами огромных белых пуговиц. Из-под курточки выглядывают короткие штанишки, а еще ниже виднеется полоска белых коленок, тут же исчезающих в высоких белых носочках, прихваченных, по-видимому, подвязками.

Девочка улыбается фотографу. Она выглядит так, словно ей хорошо известна сила ее очарования, и она старательно направляет его лучи в сторону объектива. Мягкие длинные локоны ниспадают на ее плечи и ложатся на платье, они тщательно расчесаны на пробор, образующий справа строгую прямую линию. У нее круглое, пухленькое, веселое лицо, глаза удлиненные и раскосые, почти китайские, полуулыбка витает на ее полных губках. Поверх светлого платья надели на нее курточку, такую же, как у старшего брата, только поменьше, и от того невероятно трогательную. И на ней носочки, доходящие до коленок. Ножки обуты в туфли-лодочки с прелестными пряжками-бабочками.

Мальчик на фотографии — это мой дядя Давид, которого все называли Зюзя, Зюзенька, а вот эта девочка, эта расфранченная женщинка, такая маленькая и очаровательная — это мой отец.

С младенчества и до семи-восьми лет (иногда отец вспоминал, что это продолжалось, по крайней мере, до девяти лет) бабушка одевала его в платьица с кружевным воротником или в плиссированные накрахмаленные юбочки, которые она сама кроила и шила, и в розовые девчоночьи туфельки. Длинные его роскошные волосы, спускавшиеся до плеч, повязывались красными, желтыми, голубыми, розовыми бантами. Каждый вечер мама мыла ему голову нежными, приятно пахнущими растворами, а случалось, и по утрам делала это снова, поскольку известно, что ночные жиры — главные враги здоровых волос, они отнимают у них блеск и свежесть, служат питательной почвой для перхоти. На пальчики надевала ему мама изящные колечки, а пухленькие запястья его украшала браслетами. Когда отправлялись они на одесские пляжи, Зюзенька, мой дядя Давид, ходил переодеваться в раздевалку для мужчин с дедушкой Александром, а вот бабушка Шломит и малышка Лёничка, то есть мой будущий папа, отправлялись в женскую душевую, где мылись со всей тщательностью: «и там намылься, и там тоже, а особенно — там, пожалуйста, намылься дважды».

После того, как родила она Зюзеньку, бабушка Шломит, всей душой, страстно желала дочку. Когда она забеременела и родила то, что оказалось не девочкой, она тут же решила, что плод этот, плоть от плоти ее, кость от кости, и потому есть у нее естественное и непоколебимое право взрастить и воспитать его так, как душе ее будет угодно, по собственному выбору и вкусу, и никакие силы в мире не посмеют вмешиваться и указывать ей, как воспитывать, как одевать своего Лёничку, какими будут его пол и его манеры… В самом деле, у кого есть право вмешиваться?

* * *

Дедушка Александр, по всей видимости, не видел во всем этом повода для бунта. За плотно закрытой дверью каморки-кабинета, в своей ореховой скорлупке, дедушка наслаждался относительной автономией: ему даже было позволено самостоятельно вести кое-какие из его дел. Подобно княжествам Монако или Лихтенштейн, ему никогда не приходило в голову совершить глупость, которая могла подвергнуть опасности его хрупкую независимость, — не стоит совать нос в дела соседней обширной державы, распространившей свою суверенную власть на лилипутское герцогство Сан-Марино.

Что же до моего отца, то он никогда не жаловался. Он почти никогда не делился с нами своими воспоминаниями о женских душевых и прочих впечатлениях его «женского» бытия, разве что в те минуты, когда хотел развеселить нас своими шутками.

Однако почти всегда его шутки выглядели как декларация намерений: вот смотрите и оцените, как такой серьезный человек, как я, добровольно лезет из кожи вон, ради того, чтобы позабавить вас.

Мы с мамой приветливо улыбались ему, словно благодаря за старания, а он, воодушевленный, ликующий, даже трогательный, лучился весельем, приглашая нас это веселье разделить и, бывало, преподносил нам два-три анекдота, уже тысячу раз слышанных нами: о еврее и крестьянине, которые вместе ехали в поезде, о Сталине, повстречавшем царицу Екатерину… Тут уж мы смеялись до слез, а папа светился от гордости, что ему удалось рассмешить нас, и в порыве увлеченности сводил в одном автобусе Сталина с Бен-Гурионом и Черчиллем, повествовал о Бялике, столкнувшемся в раю с Авраамом Шленским, и о Шленском, который встретил девушку… Пока, в конце концов, мама со всей возможной мягкостью не напоминала:

— Ты не собирался еще поработать нынче вечером?

Или:

— Вспомни, ты ведь собирался успеть перед сном наклеить вместе с ребенком марки.

А однажды папа высказался в присутствии гостей:

— Сердце женщины! Величайшие из поэтов понапрасну пытались разгадать то, что сокрыто в нем. Вот Шиллер где-то написал, что нет во всей вселенной более глубокой тайны, чем загадка женского сердца, и ни одна женщина никогда не раскрыла и никогда не раскроет ни одному мужчине во всей полноте эту тайну. Шиллер мог бы просто спросить меня: ведь я побывал там.