Он смотрел отстраненно: лучший способ защититься от множества людей, множества взглядов, множества ожиданий.

Но пока мы смотрели друг другу в лицо — он был немного выше, — его взгляд смягчился. Глаза перестали напряженно гореть и смотреть отстраненно. Он тяжело вздохнул.

Послышался звук, похожий на хлопанье крыльев, нежных, но широких, словно голубь встрепенулся в голубятне, силясь взлететь к Небесам.

Иоанн посмотрел вверх, направо, налево, потом снова на меня.

Он не нашел источника звука.

Я обратился к нему на иудейском.

— Иоанн бар Захария, — сказал я.

Его глаза широко открылись.

— Иешуа бар Иосиф, — сказал он.

Сборщик податей весь обратился в зрение и слух. Краем глаза я видел нечеткие силуэты матери и Иосифа. Чувствовал, как все медленно поворачиваются к нам и неловко ковыляют в нашу сторону.

— Это Ты! — прошептал Иоанн. — Ты… Крести меня!

Он протянул раковину, из которой капала вода.

Его ученики, и справа и слева, замерли, бросив свои дела. Те, что поднимались из воды, так и застывали на месте, глядя на нас. В святом человеке произошла какая-то перемена. Что же изменилось?

Я ощущал толпу как живое существо, чье дыхание совпадает с моим.

Я вскинул руки.

— Мы созданы по Его образу и подобию, ты и я. Ведь это плоть? Разве я не человек? Крести меня, как крестил других, сделай это во имя праведности.

Я погрузился в воду. Я ощущал его руку на левом плече. Его пальцы рядом с шеей. Я ничего не видел, ничего не чувствовал, ничего не слышал, кроме прохладной воды, а потом медленно поднялся из нее и встал, ослепленный потоком солнечного света.

Тучи над головой задвигались. Шум хлопающих крыльев заполнил мой слух. Я посмотрел перед собой и увидел на лице Иоанна тень от голубя, взмывающего в небо, а затем и саму птицу, которая поднималась в бескрайнее темно-голубое небо. И услышал шепот громче хлопанья крыльев, словно чьи-то губы коснулись обоих моих ушей. И каким бы тихим и таинственным ни был этот шепот, он показался мне лишь отголоском чего-то.

«Ты Сын Мой Возлюбленный!»

На берегах реки установилась тишина.

Затем послышался шум. Обычный шум. Крики и плач, и еще восклицания — для меня эти звуки были связаны с побиванием камнями Йитры, с толпой, надвигающейся на Авигею. Крики торжествующих молодых людей, непрестанные надрывные возгласы паломников — я слышал вокруг взволнованные голоса, сливающиеся друг с другом, отвечающие друг другу, звучащие все громче и громче, перекрикивающие друг друга.

Я смотрел вверх, в бесконечную синеву, и видел голубя, который забирался все выше и выше. Он превратился в крошечную точку, сверкающую искру в потоке солнечного света.

Я шагнул назад. И едва не потерял равновесие. Я посмотрел на Иосифа. Увидел, что взгляд его серых глаз сосредоточен на мне, увидел слабую улыбку на его губах, и в тот же миг увидел мать, которая стояла рядом с ним, ее лицо, бесстрастное и по-прежнему слегка печальное, и в этой печали была любовь.

— Это Ты! — снова произнес Иоанн бар Захария.

Я не ответил.

Хор голосов разрастался.

Я повернулся и выбрался на противоположный берег, продираясь между тростниками, шагая все быстрее и быстрее. Я остановился и обернулся назад. Снова увидел Иосифа, которого бережно поддерживал обеими руками сборщик податей, глядевший на меня безумным взглядом. Лицо у Иосифа было сосредоточенное и выжидающее, он кивал мне через разделивший нас поток. Я видел братьев, всех своих родных, Шемайю, Авигею, тонкую фигурку Молчаливой Ханны.

Я видел их всех и каждого в отдельности: спокойную чистоту стариков, глаза, блестящие под тяжелыми веками, внезапно схлынувшую усталость тех, кто стоял, замерев от восторга, волнение детей, умолявших родителей объяснить, что произошло, — слитый с ними всеми, озабоченными, встревоженными, усталыми, смущенными и тесно связанными друг с другом.

Никогда еще я не видел их такими, чтобы каждый сочувствовал и в то же время был неотделим от того, кто слева, и от того, кто справа. И все они колыхались, словно не стояли на песке, а плыли в бушующем море.

Я посмотрел на Иоанна, который обернулся, чтобы посмотреть на меня. Он открыл рот, чтобы заговорить, но ничего не сказал.

Я отвернулся. Солнечное сияние на ветвях заставило меня замереть. Если деревья и трава могли говорить, сейчас они говорили со мной.

И говорили безмолвно.

Я уходил все дальше и дальше, и мой слух наполнялся звуком моих шагов. Через камыш, по болоту, а затем по каменистой высохшей земле, все дальше и дальше. Мои сандалии шлепали по дороге, а затем по земле, где дороги уже не было.

Я должен побыть один, отправиться туда, где никто меня не найдет и не станет задавать вопросы. Не теперь. Я должен найти уединенное место, в котором мне было отказано всю мою жизнь.

Я должен искать его за пределами деревни, города или лагеря. Я должен найти место, где нет ничего, кроме горячего песка, пронизывающего ветра и высоких скал. Я должен отыскать это место, даже если его нет нигде и в нем нет ничего.

Голоса. Они не смолкают.

Я миновал последние селения несколько дней назад. Там я последний раз пил воду.

Я не знал, где я теперь, знал только, что здесь холодно и единственный звук — ветер, завывающий в высохшем русле реки. Я цеплялся за скалу и подтягивался наверх. Свет быстро угасал. Вот почему так холодно.

И голоса не умолкали, а все спорили, рассуждали, предсказывали, размышляли…

Чем сильнее я уставал, тем громче они становились.

Я лежал в маленькой пещере, укрытый от злого ветра и плотно завернутый в накидку. Жажда больше не мучила. Голод не мучил. А это значило, что прошло уже много дней, потому что жажда и голод терзали меня много дней, и вот все прекратилось. С легкой, пустой головой я желал всего и ничего. Мои губы запеклись и шелушилась. Руки были обожжены докрасна, глаза болели, открывал я их или закрывал.

Но голоса не умолкали, и, медленно перекатавшись на спину, я посмотрел через зев пещеры на звезды, как делал всегда, мечтая увидеть чистое безоблачное небо над песчаными холмами — поистине величественную картину.

А затем пришли воспоминания, заслонив разрозненные гневные голоса, воспоминания… обо всех до единого поступках, какие я совершал в земной своей жизни.

Это не были законченные воспоминания. Это не были упорядоченные слова, написанные на пергаменте от одного края до другого, строка за строкой. И тем не менее они разворачивались передо мной.

Где-то в глубине, словно искры, вспыхивала боль. Потеря. Страх. Сожаление. Горе. Потрясение.