Но Джун представила мне этого человека в неожиданном и куда более сложном ракурсе. Оказывается, он слыл щедрым благотворителем, и не только с целью пиара, но и в частном порядке. Взгляды на благосостояние и социальную обеспеченность делали его, по базовым американским меркам, чуть ли не социалистом; плюс к этому он был стойким и влиятельным (хотя и негласным) советчиком всем губернаторам и госпредставителям последних десятилетий. К своему родному городу и штату он относился поистине ревностно, а дети его, говорят, с некоторой тревогой поглядывали на то, с какой расточительностью он жертвует средства, которые они втихомолку считают своим наследством (сознательность у них, в отличие от отца, явно прихрамывала).

Голову хотелось иметь ясную, поэтому я потягивал апельсиновый сок, в то время как другие налегали на шампанское. Один или двое из приглашенных были мне известны. Первый — писатель и поэт по имени Джонатан Ли Джейкобс, кропающий новеллы о краболовах и зове моря. Среди гостей он выделялся окладистой рыжей бородой и одеждой под стать героям своих книг, хотя сам происходил из бухгалтерской семьи в Кембридже, штат Массачусетс, а укачивало его, по слухам, едва он попадал ногой в лужу. Еще одним знакомым лицом был доктор Байрон Рассел, молодой сморчок, время от времени всплывающий на местных радио- и телепередачах, когда там требовалась говорящая голова, серьезно рассуждающая о проблемах психического здоровья и нездоровья. Надо отдать Расселу должное: в тех передачах он неизменно звучал голосом разума, часто за счет контраста какой-нибудь журчливой психологине с верхним образованием или кандидату сомнительных наук из колледжа на колесах, несущим такую псевдонаучную блажь, что депрессия и суицид на фоне их зауми казались отрадной альтернативой. Что интересно, среди гостей присутствовал и Элвин Старк — тот самый адвокат, что на днях отказался со мной общаться. Меня подмывало сказать ему насчет Элдрича, который побеседовал со мной куда обстоятельней (правда, не раскрыв мне толком ничего, что я уже знал из скудного обмена репликами с тем же Старком). Лицезреть меня Элвин Старк был рад едва ли больше, чем слышать по телефону. Тем не менее он все же смог на пару минут наскрести в себе цивильности и даже косвенно извинился за свою тогдашнюю шероховатость. От него немного отдавало виски, даром что в руке он держал фужер с шампанским. Раут у него начался определенно раньше, чем у других гостей.

— Вы когда позвонили, у меня как раз дел было невпроворот, — пояснил он. — Так что звонок получился не совсем ко времени.

— А я всегда не ко времени, — сказал я. — Хотя время решает все.

— Вот уж точно. А вы все копаете насчет тех делишек Клэя?

Я сказал, что да. Старк на это лишь поморщился, как от предложенного куска рыбы с душком. Вот тогда он мне и сообщил насчет дохлых ворон.

— Секретарша у меня чуть с ума не сошла, — усмехнулся он. — Посчитала, что это работа сатанистов.

— А вы?

— А я к таким вещам, надо сказать, отношусь по-иному. При этом худшее, что со мной когда-либо случалось, это клюшка для гольфа сквозь лобовое стекло моего «Лексуса».

— Есть какие-то мысли, кто это мог сделать?

— Я лучше скажу, какие на этот счет мысли у вас: что это тот самый тип, который не дает покоя Ребекке Клэй. То, что вы дурной знак, я понял, как только заслышал вас в трубке, — сказал он вроде как со смехом, но явно с утвердительной ноткой.

— С чего ему было выбирать мишенью именно вас?

— Потому что у него кровь горит, а мое имя значится на всей документации, которая относится к ее отцу. Утверждение завещания я, впрочем, передал в другие руки. Теперь другие этим занимаются.

— Вы беспокоитесь?

— Я нет. Вот уж сколько лет имею дело с волками, и ничего, жив. Если возникнет необходимость, у меня есть к кому прибегнуть. У Ребекки же, напротив, помощь есть лишь до той поры, пока она в состоянии ее оплачивать. Надо бы вам все это бросить, Паркер. Мутить воду в пруду ни к чему хорошему не приведет.

— Неужели вас не интересует правда?

— Я адвокат, — ответил он. — Причем здесь правда? Моя задача — защищать интересы клиентов. Иногда правда здесь только помехой.

— Подход, гм, надо сказать, очень прагматичный.

— Я реалист. Уголовными делами я не занимаюсь, но если б мне пришлось защищать вас, скажем, по делу об убийстве, в котором вы не желаете сознаться, то что бы вы от меня хотели? Чтобы я сказал судье: в принципе, если разобраться, то убийство совершил действительно он — такова правда? Да будьте ж вы серьезными. Закон требует не правды, а только ее видимости. Большинство дел обыкновенно зиждется на варианте, приемлемом для обеих сторон. Хотите знать, в чем единственная правда? В том, что все лгут. Вот она, истинная правда. Можете взять ее с собой в церковь и освятить.

— Так у вас есть клиент, чьи интересы вы опекаете по делу Дэниела Клэя?

Старк лукаво погрозил мне пальцем. Жест мне не понравился, как и его манера звать меня по фамилии.

— А вы еще тот жук, — сказал он. — Да, Дэниел был моим клиентом. Как ненадолго и его дочь. Теперь Дэниела нет, умер. И прах его развеян. Пусть упокоится там, где осядет.

Он оставил нас в пользу рыбного писателя Джейкобса.

— А он прав, — сказала Джун, имитируя его вкрадчивое покачивание пальцем. — Вы действительно еще тот. У вас вообще бывают разговоры благостного характера?

— Только с вами, — кивнул я с учтивой степенностью.

— Потому я вас и не слушаю.

— И быть посему, — заключил я в ту секунду, как мажордом ударил в колокол, созывая всех к ужину.

Всего нас было где-то около двух десятков, включая самого Хармона с женой. Среди приглашенных были также некая художница по коллажам, о которой ничего не слышала даже Джун, и трое банкиров, с которыми Хармон с давних времен водил дружбу. Впервые хозяин перекинулся с нами словом на входе в столовую, извинившись, что все не мог до нас добраться.

— Джун, о Джун! — напыщенно воскликнул он. — Я уже отчаялся, что не вижу тебя ни на одном из моих мелких междусобойчиков. Переживал даже, уж не обиделась ли ты на что.

Галеристка улыбчиво отмахнулась:

— Я уже настолько тебя знаю, что и не сетую ни на что, кроме каких-нибудь вкусовых ляпов, которые ты иной раз выкидываешь.

Она посторонилась, чтобы мы с хозяином дома могли обменяться рукопожатием. Оно у Хармона было на уровне искусства — и по силе нажатия, и по нужной ширине улыбки (ему бы уроки этикета давать, хотя бы на полставки).

— Мистер Паркер? Наслышан о вас, наслышан. Интересная у вас жизнь.

— Не такая продуктивная, как у вас. Дом у вас красивый, и коллекция, вижу, восхитительная.

Стены покрывало невероятное разнообразие живописи, с умом размещенное так, что полотна и рисунки выгодно добавляли и оттеняли друг друга, иногда даже визуально сталкиваясь в тех местах, где противопоставление должно было оказывать на зрителя особое воздействие. Справа от места, где мы стояли, висело притягательное, с легким оттенком зловещести изображение молодой обнаженной красавицы, а напротив него — гораздо более старое полотно, где на смертном одре, во многом напоминающем ту самую кровать, исходил пожилой мужчина в окружении врача, а также родных и близких — одни согбенные в скорби, другие с печалью на лицах, третьи с жадноватым предвкушением раздачи. Среди них находилась молодая женщина, черты которой удивительно напоминали лицо обнаженной красавицы, что напротив. Те же кровати и те же женщины, разделенные якобы веками, из-за косвенной близости образов становились вдруг частью целостного повествования.