забывают о страдании, страхе и отчаянии, которые скрываются за стенами обвалившихся зданий. В Бастонь немцы пришли, чтобы убивать и разрушать, – и выполняли эти задачи очень тщательно. 101-я воздушно-десантная дивизия, которая удерживала Бастонь, все еще оставалась здесь, хотя раненых вывезли накануне, как только союзные войска взяли под контроль первую дорогу из города. Уцелевшие солдаты из 101-й воздушно-десантной дивизии пережили полное окружение, непрерывные обстрелы и бомбардировки, отразили атаки четырехкратно превосходивших немецких сил, а теперь выглядели – совершенно непонятно почему – очень бодрыми. Молодой лейтенант заметил: «С тактической точки зрения ситуация всегда была хорошей», – и очень удивился, когда мы зашлись смехом. Фронт находился совсем рядом, к северу от Бастони, в городе по-прежнему было очень опасно.

В Варнаше, на другой стороне шоссе, солдаты, которые отвоевывали, теряли и опять отвоевывали эту несчастную деревню, теперь осматривали поле боя и исследовали снаряжение двух уничтоженных немецких танков и самоходного орудия, разнесенное взрывом по округе. В Варнаше пахло мертвецами; когда температура ниже нуля, запах смерти едко отдает гарью. Солдаты порылись в немецком снаряжении в поисках чего-нибудь полезного или нужного. Рядом с танком они откопали пару хороших спальных тапочек, но поскольку никто в пехоте не носит тапочки, их оставили валяться на земле. Нашли немецкую Библию, но никто не читал по-немецки. Кто-то обнаружил рабочий немецкий автомат и быстро спрятал; как раз такую ценную добычу они и надеялись отыскать.

Тела погибших американцев перенесли в разбитые дома и накрыли тканью; мертвые лошади и коровы лежали где придется, как и мертвые немцы. Старик из гражданских тщетно пытался сгрести в тачку зерно из сгоревших и лопнувших мешков; чуть дальше по разрушенной улице женщина говорила по-французски с войсковым капелланом – сердитым, высоким голосом, – а тот пытался ее успокоить. Мы двинулись туда, чтобы разобраться, что происходит. Дом женщины неплохо сохранился: конечно, в нем не осталось ни окон, ни дверей, а в стене второго этажа зияла дыра от снаряда, но он стоял, и крыша была на месте. Через окно было видно, что в гостиной лежат несколько немецких мин, помеченных белой лентой. Женщина стояла в прихожей и горько жаловалась: стоило ей тем утром на несколько минут уйти из дома, как кто-то украл ее простыни.

– Что она говорит? – спросил огромный солдат с покрасневшими голубыми глазами и рыжей щетиной, превратившейся в бороду. Все здесь выглядят примерно на один возраст, будто усталость, напряжение и постоянный холод сравняли счет прожитых лет. Я перевела ему жалобу женщины.

Другой солдат спросил:

– Простыня? Что это?

Бородач-здоровяк протянул:

– Бог ты мой… – Восхитительный выбор слов для такого человека, на такой улице. – Была бы она здесь во время боев – по-другому бы себя вела.

На той же улице за штабной машиной тащился прицеп, где тряслись тела немцев, сваленные туда, будто дрова.

Мы приехали по шоссе два дня назад и сразу пережили бурную сцену в штабе батальона – два самолета обстреляли нас из пулеметов, трижды с ревом пикируя на здание и всаживая пули точно в окна второго этажа. Согласно официальным заявлениям командования, немцы никогда не воевали на захваченных «Тандерболтах», так что больше мне сказать нечего. Во время этой короткой неразберихи никто не пострадал, только один из пулеметчиков, отгонявших «Тандерболты» встречным огнем, сказал: «Ради бога, на чьей стороне эти парни?» Мы прыгнули в наш джип и поехали ближе к фронту, чувствуя, что там, вероятно, будет безопаснее.

Рядом с разбомбленным домом у шоссе стоял одинокий танк. Его экипаж сидел на броне, глядя на деревню за холмом: ее обстреливала артиллерия и бомбили «Тандерболты». Дома горели, из-за дыма вокруг деревни повисло плотное облако смога, но языки пламени то и дело взмывали вверх, бросая на снег красноватые отблески. Наши вооруженные силы на этом участке фронта в данный момент состояли из этого танка, нескольких танков впереди и еще одного танкового батальона, незаметно продвигавшегося где-то слева. Где наша пехота, мы понятия не имели. (Вот что значит «положение нестабильно».) В атакованную деревню вскоре должны были войти танки, в том числе и этот одинокий железный пес, охранявший сейчас шоссе.

Мы поинтересовались у танкистов, как идут дела.

– Да война закончилась, – сказал один из солдат, сидевший на башне танка. – Разве вы не слышали? А по радио говорили неделю назад. Что у немцев нет бензина, и самолетов нет, и танки никуда не годятся. Даже снарядов нет. Черт, да все кончено. И я спрашиваю себя, что же я тогда здесь делаю, – продолжал танкист. – Говорю себе: «Парень, ты, видно, сошел с ума, раз сидишь тут в снегу. Это же не немцы, разве тебе не сказали по радио, что с немцами покончено?»

Что касается текущего положения дел, другой танкист сказал, что они все были бы благодарны, если бы это мы им объяснили, что происходит.

– В том лесу полно мертвых краутов, – сказал другой, указывая через дорогу. – Когда мы сюда добрались, на всякий случай обстреляли лесок, вдруг там кто-то есть, а оказалось, что там их полно, так что хорошо, что мы все как следует обработали. Но где сейчас те, кто уцелел, я не знаю.

– Как там твоя курица? – поинтересовался капитан, который приехал из штаба батальона вместе с нами, чтобы показать дорогу. – Этот вот парень нашел тут курицу. Три дня за ней носился, гонялся с каской.

– Да разве ж это курица, – ответил танкист. – Никуда не годится, у нее уже ни капли сил не осталось.

– Прямо как у немцев, – сказал его товарищ, который слушал радио.

Спустя два дня наши войска продвинулись по шоссе гораздо дальше – ходил даже слух, что до самой Бастони, то есть, по идее, можно было больше не пользоваться объездными дорогами и быстрее добираться до города, но нам показалось хорошей идеей все же уточнить, что к чему на взорванной артиллерийской позиции немцев. Там теперь находились десять американцев: два сержанта и восемь рядовых – а также два расплющенных всмятку немца, две мертвые коровы и развороченный бомбами дом.

– Я бы на вашем месте не ехал по шоссе, – сказал один из сержантов. – Метрах в шестистах отсюда его простреливают. Недавно мы оттуда выбили около семнадцати хайни, но, должно быть, другие вернулись.

Вопрос, видимо, был решен – по шоссе мы не поедем.

– Ну и в общем, они готовят контратаку, – продолжил сержант. – Мы слышали, что сюда идут примерно тридцать танков.

Положение становилось весьма нестабильным прямо на наших глазах.

– И что вы собираетесь делать? – спросила я.

– Оставаться здесь, – сказал один из солдат.

– У нас есть чем отстреливаться, – сказал другой.

Война – работа одинокая, где у каждого своя задача; трудно себе представить, до каких размеров может сжаться любая кампания. В конце концов она может свестись к десяти небритым, исхудавшим ребятам со всех концов Америки, занявшим позицию на критически важной дороге, по которой идут немецкие танки.

– Если собираетесь в Бастонь, лучше езжайте в объезд. – сказал второй сержант.

Оставлять их тут и уезжать казалось чем-то постыдным.

– Удачи, – пожелала я, не зная, что еще сказать.

– Конечно, конечно, – мягко отвечали они. Как я узнала позже, они раздобыли танк, а дорогу немцы так и не перерезали, и сейчас эти ребята, если до сих пор живы, где-то в Германии выполняют все ту же работу, спокойно и непринужденно – обычные десять молодых парней со всех концов Америки.

Примерно в полутора километрах от этого места, то есть в двух с половиной от немецких танков, генерал, командовавший танковым соединением союзников, разместил в фермерском доме свой штаб. Войти в его кабинет через переднюю дверь было непросто, потому что путь преграждала мертвая лошадь с вывалившимися внутренностями. Несколько минут назад во двор фермы рухнул снаряд, убил одну корову и ранил вторую, которая теперь печально стонала в проходе между домом и коровником.

Здесь же стоял фургон связи, где офицер, координировавший воздушную поддержку, проверял, как дела у «Тандерболтов», атаковавших шедшие в нашем направлении немецкие танки.

– Аргус-Лидер, – сказал он, обращаясь по радиотелефону к командиру звена. – Бигль на связи,