Дождь пересчитал у крыши все ее хилые ребра, вызвонил расшатанные стекла окон. Поляна утопала в прозрачных лужах; в них плавали соринки и барахтались мелкие жучки.

Однако постепенно ветер сдвинул грозную тучу. Дождь начал ослабевать. Опять слышно стало возню шмеля на окне. Гром ударял уже где-то в стороне и только эхом докатывался до Саниного распадка. Капли падали реже, но увесистее, заставляя кланяться при попадании каждый сверкающий листок.

Вскоре на небе появилась синева, вначале бледная, затем – ярче и сочнее. Громко прокричала птица: «Си-зи! Си-зи!» Согнутая трава блестела, костер вяло дымился; пушистая хвоя кедров нанизала капельки воды, будто желтый стеклярус.

И все же кончился дождь так же внезапно, как и начался. Только с ветвей еще кропила землю влага, словно березы, подняв подол, выжимали мокрые одежды.

После грозы в душе у Сани возникло зябкое нетерпение: хотелось быстрее куда-то идти.

Но приходилось ждать, когда просохнут тропинки.

В сыром воздухе опять запахло душистым чаем.

Саня осторожно спустился к реке, каким-то чутьем отгадывая, что медведица совсем близко. Он шел вдоль берега, ему было легко и спокойно, словно за кустами тальника – мягко и осторожно – шла его судьба. Не было страха перед неожиданной встречей со зверем, просто казалось, что душа его – такая же косматая и неуклюжая, – тоже очнулась недавно от спячки и бродила сейчас по весенней влажной траве.

Ему нравилось само ощущение могучей и беззвучной силы, сопровождающей его. Он знал, что медведица обнюхивала каждый стебелек, надломленный его ботинком. И раньше его находила в речке брод или поваленную сосну над зарослями крапивы…

42

Как-то Михей принес весть, что в Салагир вернулся Коля. Устроился работать путейцем и будто бы очень зол на Санину медведицу.

Цветы распускались; гасили сумерки соловьи.

Июньские рассветы выжимали из тайги сонные туманы.

Однажды, спустившись по тропинке на поляну, Саня увидел, что баян Сергея Ивановича лежит на столе, блестя перламутром на вечернем солнце. Туристы так бы не бросили! Дымился костер, одиноко висел на перекладине головастый чайник.

Из дома вышли двое в защитной робе; за ними следом поспешила Катя.

– Отдай нам баян, Соловей! – крикнул один из гостей. – На поминках медведя сыграем!

– Баян не мой, – спокойно ответил Саня.

– А медведица – твоя?

– Таежная…

Они подошли ближе.

На выгоревших от солнца куртках выделялись темные следы от путейской безрукавки.

Саня знал этих мужиков, один из них даже мылся у него в бане: черноволосый, с редкой бородой, похожей на выгоревшую до срока траву.

– Может, баньку истопить?

– Смотри, как бы тебе жарко не стало!

Катя всплеснула руками:

– Ну вот! Так мирно сидели, чай пили, а теперь угрожаете!

Черноволосый сказал уже более миролюбиво:

– Намедни начальник участка приезжал, пока стол накрывали для обеда – медведица из кустов вышла! Как у себя дома: чашки сгребла, печенье съела!..

– Может, это не моя, – виновато пожал плечами Соловей.

– Может. Только начальник сильно испугался! А сегодня двух ребят прислал с карабином!.. Мы-то предупредить пришли, а твой знакомец Колька уж карабин из рук не выпускает!..

На тропе послышались голоса и смех.

Путейцы хмуро посмотрели на веселые лица туристов и бросили Сане на прощание:

– Ну гляди, мы предупредили!

Еще можно было что-то сказать, хотя бы извиниться, но Буча опередил его, догадавшись по лицам путейцев:

– Что, приходили на Машку жаловаться? – засмеялся он, обтирая ладонью красное потное лицо. – Саня, тебя скоро в школу будут вызывать!

– Музыкальную! – добавила Катя с каким-то невеселым намеком.

Сегодня она собиралась уезжать и уже собрала сумку, но ради веселой компании решила остаться.

А Соловей стоял растерянный, как человек, которого отвлекли в самый неподходящий момент.

– Что такие хмурные? – спросил Шмель, осторожно снимая рюкзак. На желтом усталом лице его не было ни кровинки.

– Шмель хлюпал всю весну! – оглядел Буча друга. – Поехали в тайгу, говорю ему, или выздоровеешь там, или закопаю там же!

– Спасибо, друг! – Шмель уселся на лавку возле костровища и, отдышавшись, позвал Катю: – Иди-ка, что покажу!

Но Катя сделала вид, что ей вовсе не интересно: «Надо, сам придешь!» Шмель вынул из рюкзака женские сапоги на высоком каблуке и протянул девушке:

– На-ка, примерь!

Она взвизгнула от неожиданности.

Присела на лавку и надела белые сапожки. Глаза ее вспыхнули сиреневым отблеском кандыков:

– В аккурат!

Прошлась по каменистой дорожке, затем вернулась к столику по траве, чуть утопая во влажной земле. Заметив, как она исколола каблуками белые цветки ветреницы, Соловей тихо заметил:

– В этих сапожках ты и уйдешь от меня!..

Катя развеселилась еще больше и стала пританцовывать, мол, уйду когда надо, не робей!

– Да куда ей идти? – Буча принес охапку дров. – Шмель, ты возьмешь ее с собой?

– Только в стихи!

Шмель выпил чаю и немного оживился. В туманных глазах его мелькнул огонек от занявшегося костра:

– Если она уйдет отсюда, то к кому я приходить-то буду?

– Хватит пыльцу месить, – Буча отвязал гитару от рюкзака и протянул другу.

К виску Шмеля прилип влажный сивый пушок:

– А может, она мое спасение!

День был жарким. А наступивший вечер обещал стать теплым и долгим.

Катя подвесила котелок на перекладину – гости заказали плов.

Саня ушел готовить баню. Им нравилось сообща играть роль добрых хозяев. «Воды больше натаскай! – Катя уже мыла полок в бане. – И веник нарви новый!» Саня громыхнул ведром: «Клещей нацепляю!» Она засмеялась, мол, раньше ты смелее был! Странная у женщин память: давно простила, но не забыла, и вспоминала свое прощение с каким-то повторяющимся удовольствием. Да и Саня уже давно уяснил свое место в судьбе Кати.

Но сегодня было предчувствие чего-то нового. «Ты только не говори им ничего про брата с сестрой», – предупредила она с какой-то усмешкой, мол, сама знаю, когда свободной оказаться!

43

Застолье пошло сразу каким-то надсадным.

Гомон птиц не давал говорить тихо и медленно. Гости шумно пили, заглушая весенний речитатив тайги. Шмель несколько раз хватался за гитару.

«Душа моя!.. – запел хрипло и на высокой ноте, быстро загнав свой голос; он бил по струнам с шальным дребезгом и заправлялся водкой «в полете», чтобы не терять высоты. Хотя уже сам не верил в свою удаль, а потому не верили и ему. – Душа моя, как лисий хвост, цепляется за пень-колоду!..»