Возможно, из-за этого она не замечала, что человек, которого она любила без памяти и одновременно пыталась держать в ежовых рукавицах, все больше и больше от нее отдалялся. Она не видела, что кажется ему неприступной — физически и душевно, а еще злючкой и скупердяйкой. Он вздрагивал, слыша ее голос. А ей было непонятно, почему он обвиняет ее в злости или скупости. Он сам виноват в том, что взвалил на свои плечи непомерное бремя — и батальон, и полк, и огромное имение, и суд присяжных, в общем, полстраны. Ей было невдомек, что она совершает зло, пытаясь поставить предел его «амбициям», как она считала. Она оправдывалась тем, что делает это ради детей — вот только дети почему-то не появлялись. Так мало-помалу общение их превратилось в нескончаемое препирательство о том, стоит ли Эдварду посылать взнос в тот или иной благотворительный фонд, нужно ли ему платить выкуп в качестве поручительства за какого-то пьянчужку. Короче говоря, она перестала его понимать.

В это самое время, когда страсти накалились до предела и, казалось, вот-вот последует взрыв, случилась килсайтская история — помните, с молодой служанкой? Парадоксальность ситуации состояла в том, что Эдвард никогда бы не поцеловал служанку, если бы не хотел сделать приятное своей жене. Да-да, я не шучу. Служанки, как вы знаете, не ездят первым классом, а офицеры не ездят третьим, но в тот злополучный день Эдвард поехал третьим классом, чтоб доказать Леоноре, что не одна она умеет экономить. Случай в поезде ослабил напряжение в отношениях супругов. Леоноре предоставилась возможность доказать, что она способна смело и преданно выступить на стороне Эдварда. В этой истории она повела себя так, как, по его мнению, и должна вести себя жена по отношению к мужу.

Дело было так. В вагоне напротив Эдварда сидела хорошенькая девушка лет девятнадцати. И эта миловидная девятнадцатилетняя барышня, темноволосая, румяная, голубоглазая, была чем-то расстроена: она плакала. Эдвард дремал в углу. Случайно открыв глаза, он посмотрел на сидевшую напротив барышню и увидел, как две крупные слезы навернулись на глаза и скатились по щекам. Его первым порывом было как-то успокоить ее. Это его мужская обязанность. У него у самого на душе кошки скребли, и ему казалось совершенно естественным предложить девушке поделиться друг с другом своими несчастьями. Ко всему прочему он был еще и демократом, и мысли о разнице в социальном положении у него не возникало. Завязался разговор. Всхлипывая, девушка призналась, что ее молодой человек гуляет с Анни, горничной из 54-го. Эдвард подсел к ней ближе. Стал ее успокаивать: мол, это только слухи, но даже если и правда и молодой человек гуляет с Анни из 54-го, это еще ничего не значит. И, как он потом уверял меня, он почти по-отечески обнял ее за талию и поцеловал. Однако барышня успела заметить разницу в своем и его общественном положении.

Всю жизнь ее предостерегали: мать, подружки, учительницы в школе; наконец, весь уклад людей ее класса внушал ей: не доверяй господам! А тут господин ее целует! Конечно, она взвизгнула, вырвалась, вскочила и, потянув за шнур звонка, вызвала проводника.

Эдвард в общем с честью вышел из положения, не уронив себя в глазах общественного мнения, но ему лично, в душевном плане, история эта сильно навредила.

Составить полное впечатление о человеке — любом человеке — всегда очень трудно. Не знаю, удалось ли мне это с Эдвардом Эшбернамом. По-моему, совсем не удалось. Трудно ведь даже разобраться в том, что в человеке главное и что второстепенное. Взять бедного Эдварда. Существенно ли для него самого то, что он очень хорошо сложен, прекрасно держится, умерен в еде и ведет правильный образ жизни, — словом, имеет все те достоинства, которые принято считать принадлежностью английской нации? Или другой вопрос: сумел ли я донести до вас, каков он был со всеми этими достоинствами? Разумеется, он был прежде всего англичанином и оставался им до последних дней жизни. Чем не эпитафия? Собственно, такую надпись его вдова и поместит на его надгробье.

А я-то, интересно, сумел создать верное впечатление того, как организовывал он свою жизнь, как планировал время? Ведь на самом деле разнообразные его похождения занимали не такую уж большую часть суток относительно других его дел, и так было чуть не до последнего дня. Мне пришлось очень много места уделить рассказу о его страстях, но львиную долю времени съедала рутина — а как без нее? Каждый день он вставал в семь, принимал холодный душ, в восемь завтракал, с девяти до часу занимался делами в полку; после ланча примерно до пяти часов играл с сослуживцами в поло или крикет, если была подходящая погода. В пять пили чай. Потом до ужина занимался бумагами с управляющим или вопросами армейской службы. Потом обедали. Вечер обычно проводил за картами, играл с Леонорой в бильярд или участвовал в светских раутах. И так почти всегда — всю жизнь. Чуть не до последнего вздоха его сердечные дела совершались урывками, невзначай или во время светских приемов, танцев, обедов. И вот эту картину, мой молчаливый друг, боюсь, я не сумел вызвать в твоем воображении. Надеюсь, впрочем, что избежал другой крайности — представить Эдварда Эшбернама случаем патологическим. Это вовсе не так. Он самый обыкновенный человек, до ужаса сентиментальный. Видимо, сказались и школа, и сильное влияние матери, и невежество в элементарных вопросах, муштра и зубрежка, с которыми он столкнулся в армии, — в общем, весь этот распрекрасный опыт на нем, подростке, отразился очень дурно. Впрочем, мы все через это проходим, на всех нас это отражается не лучшим образом, и тем не менее как-то с этим миримся. В целом же, если посмотреть, внешне жизнь Эдварда — это самая обычная жизнь добросовестного, сентиментального, исполнительного служаки.

Меня всегда интересовал вопрос о первом впечатлении — интересовал абстрактно. Время от времени я спрашивал себя о том, надо ли в отношениях с людьми доверять первому впечатлению. К сожалению, мой опыт общения ограничивался короткими встречами с официантами в ресторанах, горничными в отелях, не считая, разумеется, Эшбернамов — но с ними, полагал я, меня связывали другие отношения. С официантами и горничными я обычно оказывался прав, доверяя первому впечатлению. Если я впервые видел человека и он сразу же представлялся мне цивилизованным, обходительным, внимательным, впоследствии он таким и оказывался. Только однажды у меня случился прокол. На парижской квартире мы держали служанку — очаровательную и кристально честную, как нам казалось. И вот, поди же, украла у Флоренс одно из ее колец с бриллиантами. Потом, правда, оказалось, что на это преступление она пошла ради своего дружка, спасая его от тюрьмы. Так что это, как говорится, случай особый.

И даже во время моего короткого вторжения в американскую деловую жизнь, длившегося всего месяц с небольшим, с августа по конец сентября, я много раз убеждался в том, что первое впечатление — самое верное. Я заметил, что, когда меня знакомят с каким-то человеком, я машинально, про себя, начинаю составлять на него характеристику — своеобразное резюме того, что я увидел и услышал при первой встрече. Хотя приехал я тогда в Соединенные Штаты вовсе не с тем, чтоб заводить какие-то дела. Я просто приводил в порядок свое хозяйство. Если бы я не собирался жениться на девочке, может, я и взялся бы за что-то. Благо жизнь вокруг кипела. Я как будто попал с корабля на бал — точнее, с музейной выставки в ярмарочный балаган. За годы жизни с Флоренс я как-то забыл о таких вещах, как мода, карьера, жажда наживы. Я даже начисто забыл о существовании доллара — предмете всеобщего вожделения, особенно когда у тебя в кармане не густо. У меня также выпало из головы, что существуют сплетни и они играют в жизни отнюдь не последнюю роль. Филадельфия в этом отношении могла дать сто очков вперед любому другому городу, где мне когда-либо доводилось бывать. Я еще и недели там не провел, ничего не успел по части бизнеса, а уже от всех и вся получил предостережение против всех и каждого. Сколько раз бывало: я сижу в холле отеля, ко мне сзади подходит незнакомый человек и, оглядываясь по сторонам, шепчет в ухо, что хочет предостеречь меня от знакомства с инкогнито, который будет ждать меня у стойки в баре. Не знаю, какой слух обо мне прошел в городе — то ли я собираюсь облагодетельствовать жителей, покрыв муниципальный долг, то ли купить контрольный пакет железнодорожных акций. Политики и репортеры, что в общем-то одно и то же, вообразили, что я газетный магнат. На самом деле ларчик открывался просто: в Филадельфии, в старой части города, у меня недвижимость, и единственной моей целью было убедиться, что мои дома в приличном состоянии и денежки квартиросъемщиков попадают куда надо. Еще мне хотелось повидаться с родственниками — их у меня немного, и все же родня. Люди они в основном служащие, и почти всем им пришлось туго в период банковского кризиса 1907 года (впрочем, точную дату не помню). И все же очень симпатичные люди. Они были бы еще симпатичнее, если бы избавились от маниакального синдрома: им все кажется, что против них действуют какие-то злые силы. В целом город оставил впечатление унылое: одна большая старомодная гостиная на английский манер (американского там было мало), где милые озабоченные хозяйки, мои кузины, жалуются на то, что против них составлен некий таинственный сговор. Я так и не понял, что к чему, а они не объяснили: то ли думали, что мне и так известно, то ли это были их фантазии. Кругом шептались, делали намеки, говорили обиняком. Из всех них мне понравился молодой человек по фамилии Картер — мой двоюродный племянник: мужественный, темноволосый, воспитанный, высокий, скромный. По-моему, неплохо играет в крикет. Работает в агентстве недвижимости по сбору арендной платы с жильцов, снимающих квартиры как раз в моих домах. Это он водил меня смотреть, в порядке ли содержится моя собственность, поэтому мы часто виделись с ним и его девушкой, — они помолвлены, ее зовут Мери. Я не поленился и навел справки об этом молодом человеке — сейчас я бы ни за что не пошел на такой шаг. И узнал от его работодателей, что не обманулся в своих впечатлениях, что он такой и есть: честный, работящий, ответственный, дружелюбный, всегда готов помочь. Единственно, у кого, я узнал, были к нему претензии, — это у его родни (впрочем, она и моя тоже). Судя по туманным недомолвкам, он был то ли замешан в какой-то коррупции, то ли бросил нескольких невинных и доверчивых девушек. Я попытался прояснить, в чем дело, и оказалось, он — демократ. А родственники-то в основном республиканцы. Они еще где-то раскопали, что молодой Картер не просто демократ, а демократ из Вермонта, — в их глазах это был полный конец. Но мне от этого ни жарко ни холодно. Все равно я хочу, чтоб после моей смерти мои деньги перешли к нему — я с удовольствием вспоминаю его дружескую улыбку и девушку, с которой он помолвлен. Надеюсь, судьба к ним будет благосклонна.