Но вот здесь уместно будет задаться вопросом: а почему Московскому государству для борьбы с крымскими набегами и для противостояния им обязательно необходим захват чужого государства, полное его покорение, вплоть до аннексии? А почему было не воспользоваться иной стратегией, успешно применяемой предшественниками Грозного в отношении восточных ханств? Как мы помним, великие московские князья до Ивана IV не стремились к их захвату, но искусной дипломатией постепенно брали под свой контроль всю их деятельность, медленно, но верно подчиняя ее своим интересам, при этом на каждую акцию агрессии отвечали такой же, не оставляя безнаказанным ни один грабительский набег из степи. И надо сказать такая стратегия давала весьма ощутимые результаты. Походы московских воевод на казанские и ногайские улусы в основном носили характер заурядной мести и не могли привести к покорению агрессивных соседей, но и цели такой Москва себе не ставила, зато они надолго отбивали у степных хищников охоту к нападениям на московские пределы. И первые подобные происки Москвы против Крыма, а это упоминаемые нами походы Ржевского, Вишневецкого и Адашева в канун Ливонской войны, лишний раз подтверждают эффективность такой политики. Да, эти акции, как мы говорили, раздражали агрессивного соседа, вызывали в нем бурю недовольства, но раздражение — это область эмоций, зато первый серьезный набег крымцев на Русь после этих акций состоялся только в 1571 году, то есть через четырнадцать лет после русского похода Адашева 1557 года. А до этого четырнадцать лет крымцы сидели у себя за Перекопом тихо и смирно, да и в 1571 году они вылезли оттуда в основном потому, что все силы и. все внимание Москва отвлекла на Ливонию, оголив свой южный рубеж, о чем не могли не знать в Бахчисарае.

А что если бы упредить крымское нашествие 1571 года тем, что накануне его повторить поход Адашева, в котором, как известно, с русской стороны участвовало всего восемь тысяч человек войска, считая и казаков?

Такие ответные или предупредительные акции Москвы не требовали большого средоточия сил, они могли совершаться без применения артиллерии за ее ненадобностью, легковооруженными подвижными и мобильными отрядами. Наиболее удобными путями для подобных происков были давно освоенные казаками речные пути по Дону и Днепру в Азовское и Черное моря с нападениями на крымские берега, которые до конца оставались открытыми и незащищенными, наподобие южных степных границ Московского государства. Именно этот путь и выбрал Адашев для своего похода 1557 года. Днепровские казаки, зачастую в союзе с донскими, так действовали ранее, так будут действовать и впредь, но без поддержки государства одними своими силами они не могли полностью(решить задачу защиты своих земель, но все-таки положительный эффект такая стратегия давала. Каждая такая казачья акция срывала намечавшееся нашествие Орды, отбивала у ханов охоту к проискам против Руси, не говоря уже о том, что в результате таких акций свободу получали тысячи христианских пленников.

Почему же правительство Грозного отказалось и от этой стратегии, не связанной с большой мобилизацией сил и ресурсов, а главное, не грозящей ему тяжелыми последствиями даже в случае неудачи?

Здесь ответ на поставленный вопрос, наверное, следует искать вот в каком направлении.

К этому времени Москва твердо встала на путь проведения имперской внешней политики. В Кремле окончательно сформировался определенный тип отношений с соседями. В результате многовекового выживания под иноземным владычеством, долгого и мучительного собирания своих земель в единый государственный организм, наконец, избавления от чужеземного гнета и обретения политической и экономической свободы Московское государство постепенно выработало новый для себя свой особый стиль политического мышления, не допускающий иного способа подчинения политики соседей своим интересам, как прямого включения их территориальных владений в состав своего государства. Эта направленность политического мышления, в котором всегда безраздельно господствует имперская амбициозность, очень скоро превратится в безудержную страсть россиян, станет основой их национального мировоззрения и миропонимания. Она постепенно приведет к бессмысленному и ничем неоправданному наращиванию территорий, населенных разноязычными, чужеплеменными и далеко не единоверными Москве народами, что навсегда определит характер развития русского народа и станет самым мощным тормозом роста его материального благосостояния.

А такое мышление и диктуемые им приемы проведения внешней политики не допускают иной формы приведения кого бы то ни было в сферу своих интересов, как прямой вооруженный захват и полное покорение без остатка. Имперское сознание никогда не уживется ни с каким другим, половинчатым решением, не согласится с медленным, постепенным подчинением соседа своей политике с оставлением ему атрибутов собственной независимости и политической самостоятельности. Казань и Астрахань стали тем Рубиконом, после которого отступления в область других форм внешней политики нет. Образ политического мышления у кремлевского хозяина сформировался окончательно, и теперь ни он, ни его последователи ему не изменят. Но этот образ требует по отношению к соседям агрессии, и Москва встает на этот путь. Естественно, что она для начала выбирает, как ей кажется, более слабого соперника — Ливонию. Здесь она ошибается, но это уже вопрос другого характера. Зато Москва не ошибается в том, что вести войну на два фронта она не может. Грозньхй понимает, что он не в состоянии воевать против Крыма и Ливонии одновременно, даже если против одного из соперников ограничиваться лишь набегами, но если только при этом против другого соперника вести полномасштабную войну. В этом царь Иван, безусловно, прав, ну а поскольку политическая направленность его мышления требует именно полномасштабной захватнической войны, то он отказывается от войны с одним из потенциальных противников, считая того более сильным и успех в войне против него более сомнительным, и все усилия направляет на другого.

То, что в оценке и, следовательно, в выборе первоочередного для себя противника царь ошибся, мы уже сказали, но главный вопрос не в действительном соотношении сил между Крымом и Ливонией, а в степени актуальности борьбы с каждым из них, следовательно, в первоочередной необходимости. При всей заинтересованности России в расширении выхода к Балтийскому морю, заметим, не в выходе к морю, как это часто у нас трактуется, а в его расширении, поскольку выход у России к Балтике на тот момент был, Ливония, при здравом подходе к вопросу, не могла представлять собой первоочередной цели для завоевания хотя бы потому, что не угрожала России ни прямо, ни косвенно. О прямой и непосредственной угрозе со стороны Крыма говорить излишне. Но, влезши в долгую затяжную войну на западе, Москва не только не имела теперь сил тревожить Крым даже мелкими отвлекающими военными акциями, но она не могла и хоть сколько-нибудь обеспечить защиту своего старого южного пограничного рубежа по Оке, что и привело к страшному опустошительному нашествию Девлет-Гирея летом 1571 года. И здесь выбор Грозным противника для войны между Ливонией и Крымом указывает не только на его ошибочность в смысле оценки сил того и другого, и не только на агрессивный имперский' характер политики Москвы, когда она вероломно напала на соседа, не представлявшего собой угрозы, но и на игнорирование Москвой национальных интересов своего народа.