Встрече обрадовались все. Марион плакала от радости, пеночка заливалась ликующими трелями, а кот многозначительно терся о ноги Бартоломеуса.

Все радовались, один только Вилли Швайн сидел насупившись. Все знали, почему. И деликатно обходили эту тему. Улаживать, кажется, должен был сам Бартоломеус.

Подкравшись со спины к Швайну, Бартоломеус положил руки ему на плечи. И хитро улыбнувшись, пропел женским голоском:

— Привет, друг мой Вилли-и! Не хмурься так сильно-о!

Резко развернувшись, Швайн яростно глянул на Бартоломеуса. Но лицо последнего не выражало ничего, кроме дружелюбия.

— Ну да, — смешался Швайн. — Во всяком случае я рад, что ты осталась… остался жив. Однако ж ловко ты меня надул!

— Что получилось, то получилось, дружище, — серьезно возразил Бартоломеус. — Не будем вспоминать старое. Мир?

Швайн медленно вложил ручищу в протянутую ему руку.

— А кроме того, — улыбаясь, прибавил Бартоломеус, — я могу тебя познакомить с моей сестрой. Как ни странно, ее тоже зовут Жозефина и она обожает парней по имени Вилли.

— Ладно уж, Бог с тобой, мир так мир. Постой…

Внезапная догадка озарила Вилли. Такая внезапная, что бывший камергер подскочил на месте:

— Твоя сестра Жозефина?.. Сознайся: там, в замке… у тебя была копия ее головы?

— Одной из ее голов, — уточнил Бартоломеус.

* * *

«Шшшу-у-у!» — шумел лес после дождя. Из-за елок, разлепляя глаза, поднималось сонное солнце. «Чи-чили-чили-чичи!.». — болтали птицы. Сидя под деревом, Бартоломеус рылся в своем сундучке. Одна голова, вторая, третья… Перебирал и аккуратно укладывал. Седьмая, восьмая… Наткнувшись на голову матушки Молотильник, он долго и с недоумением разглядывал ее, силясь вспомнить, где мог видеть сию особу.

«Чив-чив-чив!» — продолжали болтать птицы. «Ва-ва-ва-ва-ва…» — невнятно доносились из рощицы голоса Вилли Швайна и Марион. Так и не вспомнив, Бартоломеус сунул голову в сундучок, поднялся на ноги и принялся затаптывать остатки костра:

— Нужно поторопиться. Как, вашему сиятельству удалось найти нужную?

— Да, кажется…

Склонившись над коробочкой, Эвелина перебирала конфеты. Каких цветов тут только не было! И догадаться, которая превращает кота в человека, было бы невозможно. Было бы невозможно, если бы не подсказал сам граф Шлавино. Закрыв глаза, Эвелина снова вспомнила полутьму подземной лаборатории и гадкую улыбку графа: «Белая — лисенку, розовая — поросенку, синяя — орленку, красная — …»

— Я знаю точно, — сказала девочка, открыв глаза.

— Какая же?

— Красная.

Момент был торжественный. Все вчетвером — Эвелина, Бартоломеус, Вилли и Марион, — собрались вокруг пенька. На пеньке сидел кот. Страшно взволнованный, он поводил усами, лизал то один бок, то другой и то и дело таращил глаза на коробочку, полную конфет.

— Что ж, — пытаясь успокоить кота, молвил Бартоломеус, — если с господином Фаульманом и произойдет какое-нибудь непредвиденное, ужасное, кошмарное превращение.. — Остановившись, перевел дух, вытер пот со лба. И, улыбаясь, закончил: — …то чего нам переживать — у нас ведь есть еще целая куча других конфет!

Из кучи конфет была выбрана самая красная. Сдвинув брови и прикусив кончик языка от старания, Марион разрезала ее на четыре ровные части — чтобы господину Фаульману удобнее было кушать.

Уже поставили миску для конфеты на пенек. Уже из сундучка Бартоломеуса была выужена самая белоснежная салфетка. Уже Бартоломеус, подтянув ремень, собрался произнести торжественную речь…

Но кот не дождался салфетки. Ни миски и ни речи. С отчаянным мяуканьем сорвавшись с пенька, он невежливо налетел на Марион и — хам-хам-хам-хам! — сожрал с ее рук всю конфету до последней крошки.

Несколько мгновений кот сидел, облизываясь.

Потом… пропал.

— Пропал! — закричали все, всполошившись. — Пропал!

— Ищите его, ищите!

— Приметы! — кричал Бартоломеус. — Рыжий кафтан и почтенные седины!

И все принялись его искать — почтенного господина в рыжем кафтане и с седыми бакенбардами.

Но его нигде не было. Не было — и все!

— Эй, ты! Не видал тут такого… очень почтенного господина в рыжем кафтане? — спросила Марион мальчишку, свесившего с сука босые ноги. — Его зовут господин Фаульман.

— Не-е, — почесал мальчишка рыжие вихры. — Но вообще-то..

— Да?..

— Вообще-то меня зовут не Фауль…

Остолбенев, Марион медленно подняла глаза на сук.

— …Не Фауль, а просто Пауль, — закончил мальчишка, улыбнувшись.

* * *

Итак, все свершилось благополучно. Правда, господин Фаульман оказался совсем не господином Фаульманом, и даже не Фаулем. А просто Паулем. Но тем не менее все страшно радовались. Обнимали вихрастого мальчишку, трепали его по рыжей шевелюре, совали ему в рот всякие лакомства, произносили по три раза торжественные и не торжественные речи — в общем, вели себя так, будто сто лет искали и наконец нашли невесть куда пропавшего братишку или сынишку.

Не забыли, конечно, и про котят — детей мельника: те тоже получили по красной конфете. И вскоре на пеньке сидели, лупая глазенками, белобрысые двойняшки Мари и Йоханнес.

Такое нужно было отпраздновать. Снова развели костер, зажарили пару жирных селезней и гору маслят и опят. Уселись под развесистым дубом, устроили пир на весь мир. Естественно, без арабской соли, та давно уже кончилась.

Пировали долго. Весело и от души. И прости их, господи: про главный вопрос, который давным-давно собирались задать Фаулю, вспомнили только после четвертой порции жареных маслят.

Зато вспомнили сразу все. Вдруг хором замолчали. А потом, махая руками и перебивая друг друга, заорали:

— Ну что, что, что, что сказал тебе граф той ночью, когда хотел тебя бросить в реку? Что сказал он тебе про графа Эдельмута? Говори, не молчи, отвечай!

Пауль долго чесал в затылке… Так долго, что рыжих вихров стало вдвое больше.

А окружающие похолодели. Забыл. Неужто забыл?

— Вообще-то…

— …!

— Вообще-то, — замигали рыжие ресницы, — он мне ничего такого и не сказал.

— …?!

— Только пропел песенку. Вот она.

Тут Пауль насупил веснушчатый лоб, сложил губы трубочкой и тоненько прогнусавил:

Некоторое время у костра царило молчание.