против жертв показательных расправ, упорно повторяемые насмешки постепенно замещают собой любые другие определения людей («разные оппозиционные „лидеры“»), политических движений («экономисты», «военная оппозиция», «демократические нейтралисты», «так называемая „новая оппозиция“») или событий и действий («„левые“ крикуны… „доказывали“», «прямые капитулянты… преклонялись перед „могуществом“ капитализма», бухаринцы разработали свою «„теорию“… c „новым“ лозунгом»), так что постепенно ироничный заряд становится неизменной составляющей самого определения.

Особенность «закавыченных» определений в том, что они подразумевают одновременно и цитатность, столь фундаментальную для сталинизма (см. понятие «круговой цитатности», упомянутое выше), и насмешку, обращение реальных или придуманных определений и высказываний в их противоположность. Два полюса производства значений в сталинском дискурсе сходятся в «закавыченных» словах: абсолютный плюс и абсолютный минус, канонизированное и шутовское. Это не удивительно, ибо оба риторических приема основаны на одном и том же принципе: закреплении твердых ассоциаций с определенными именами. В достижении желаемого эффекта важны и чисто структурные приемы. Так, при цитировании канонизированных авторов, в первую очередь Ленина и Сталина, в кавычки берутся в основном целые предложения, сравнительно большие куски текста, чем подчеркивается эффект цельного нарратива («Ленин… писал: „Каменев и Зиновьев выдали Родзянке и Керенскому решение ЦК своей партии о вооруженном восстании“»; «Ленин указывал, что „Бухарин и Троцкий на деле помогли германским империалистам и помешали росту и развитию революции в Германии“» (курсив в оригинале); «Ленин советовал основательно очистить партию „…от мазуриков, от обюрократившихся, от нечестных, от нетвердых коммунистов и от меньшевиков, перекрасивших `фасад`, но оставшихся в душе меньшевиками“»; «Либо, — говорил тов. Сталин, — создадим настоящую рабоче-крестьянскую, по преимуществу крестьянскую, строго дисциплинированную армию и защитим республику, либо пропадем», «В своих выступлениях тов. Сталин указал, что „задача партии состоит в том, чтобы похоронить троцкизм, как идейное течение“». Когда же речь идет о врагах, в кавычки берутся почти исключительно единичные слова, и лишь изредка — цельные высказывания. В последнем случае акцент делается не на смысле сказанного, а на закреплении ассоциаций с определенными словами, которые приобретают оттенок чего-то несерьезного хотя бы уже из-за их настойчивого повторения — но исключительно в кавычках:

«В интересах международной революции, — писали „левые коммунисты“ в этом решении, — мы считаем целесообразным итти на возможность утраты Советской власти, становящейся теперь чисто формальной». В то время для партии не была еще ясна действительная причина такого антипартийного поведения Троцкого и «левых коммунистов». Но как это установил недавно процесс антисоветского «право-троцкистского блока» (начало 1938 года), Бухарин и возглавляемая им группа «левых коммунистов» совместно с Троцким и «левыми» эсерами, оказывается, состояли тогда в тайном заговоре против Советского правительства. Бухарин, Троцкий и их сообщники по заговору, оказывается, ставили себе цель — сорвать брестский мирный договор, арестовать В. И. Ленина, И. В. Сталина, Я. М. Свердлова, убить их и сформировать новое правительство из бухаринцев, троцкистов и «левых» эсеров [курсив мой. — Н. Дж.−С.].

Чем сильнее элемент насмешки и сарказма при настойчивом употреблении кавычек, тем более явный контраст с чудовищной сущностью явления, которую автор текста проясняет на определенном этапе, и тогда оказывается, что «все мелкобуржуазные партии, именовавшие себя для обмана народа „революционными“ и „социалистическими“ партиями <…>, впоследствии превратились в агентов иностранных буржуазных разведок, в банду шпионов, вредителей, диверсантов, убийц, изменников родины», а «за „левыми“ фразами у „левых коммунистов“ скрывалась защита кулака, лодыря, спекулянта, которые были против дисциплины и враждебно относились к государственному регулированию хозяйственной жизни, к учету и контролю». Объяснения насмешливых прозвищ чисто функциональны: они обозначают второй этап создания системы значений, после того как кавычки утвердили ассоциативное восприятие определенных людей и действий как чего-то смешного и недостойного. Раскрытие истинной натуры врагов должно закрепить требуемое понимание понятий, отстраненных кавычками от их буквальных значений. Смех, таким образом, может рассматриваться как промежуточная ступень между восприятием людей как «своих» и готовностью увидеть в них закоренелых преступников.

С точки зрения употребления схожи с кавычками и уменьшительно-презрительные формы. Здесь тоже присутствует контраст — будь то контраст между амбициями подлых врагов и их фактической немощью или между их низкой натурой и величием духа партии и народа. «Оппозиционные группки», которые мешали работе партии, «мазурики», от которых еще Ленин призывал «основательно очистить партию», «клеветническая книжонка» Троцкого, «кучка дезертиров», стремившаяся притормозить движение к социализму, смешны на фоне великих свершений партии и народа. Оказывается, что «кучка дезертиров ни на минуту не поколебала партии. ЦК партии с презрением заклеймил их, как дезертиров революции и пособников буржуазии, и перешел к очередным делам», что подлые предатели лишь прибавляют энергии строителям коммунизма и «советский народ, одобри[в] разгром бухаринско-троцкистской банды… перешел к очередным делам», что «всенародной демонстрации» не составило никакого труда «смять и выбросить <…> жалкую кучку <…> немногочисленных подпевал», и что враги народа «Зиновьев и Каменев, припертые к стене», жалкими попытками оправдаться как бы возвещают то, о чем читатели узнают из следующего лаконичного предложения: «В декабре 1925 года открылся XIV съезд партии». В скобках заметим, что легкость, с какой партия и народ переходят от расправы с ненавистным врагом к «очередным делам», к открытию съездов, выборам и другим мерам по строительству лучшего будущего, напоминают структуру классической комедии, где именно сочетания героического и повседневного составляют основу ключевых моментов сюжета. Кульминацией борьбы героического народа и партии с чудовищным врагом и правда станут классические образы, фигурировавшие «у древних греков в системе их мифологии»; о них автор «Краткого курса» вспомнит в заключительных пассажах текста. Правда, образы эти будут эпическими, а не комедийными. Комедийность (вряд ли намеренная) прослеживается лишь в контрасте между риторикой большей части текста и его концом, между площадной бранью и пафосом эпической героики.

А пафос в таком тексте, как «Краткий курс», был необходим: он праздновал исключение врага из жизни вообще. Пока же рассказ прослеживал выходки живых врагов, пафоса было меньше, а насмешек — значительно больше. Логично предположить, что эта динамика связана со структурой высшего знания как политической категории в сталинизме: пока речь идет о живых врагах, и кавычки, и насмешливые выражения подчеркивают разницу в понимании сути происходящего между теми, кому открыта истина, кто видит конец сюжета в его начале, и теми, кто пребывает в неведении. Тому, кто ставит кавычки и придумывает насмешливые прозвища, известно будущее; он знает, кто из действующих лиц истории предстает в начале рассказа в истинном свете, а кто лишь притворяется, будь то «так называемая „рабочая оппозиция“», «так называемая „новая оппозиция“» или «так называемая „платформа 83-х“». Пафос же предполагает, что тайное уже стало явным для всех.

Эти намеки на знание всего «сюжета», безотносительно конкретной ситуации — то, что отличает «Краткий курс»