Каин прищурился.

— Вы действительно изменились, — загадочно произнес он. — Еще недавно вы не смели повышать на меня голос. Царские замашки?

Я стушевался и покачал головой.

— Простите, всего лишь нервы.

Потом я снова поднял глаза, и мы немного помолчали, рассматривая друг друга — бессмысленное дело, если учесть, что разум и память, спрятанные под чужими черепами, не имели к телам носителей ни малейшего отношения. В одно из мгновений я вдруг подумал, что Каин сейчас исчезнет из тела царского министра, как в прошлый раз, а потому неожиданно схватил его за укутанную бинтами руку. Каин поморщился от боли.

— И что же теперь? — спросил я, не зная, как продолжать.

Министр Двора молчал.

Наконец после долгого размышления, не отрывая от меня взгляда, он медленно произнес:

— Возможно, вы правы, Ники. По здравом размышлении, результат предполагаемого мной воздействия почти не отличается результата, к которому пришли вы, используя собственный способ. Ваш метод затянул сроки и увеличил риск, однако в целом, мне кажется, корректировка развивается в правильном направлении. Однако восстание не подавлено. Ваши скачки по железным дорогам дали бунту страшную фору. Теперь, в отличие от декоративных выступлений семидневной давности, волнение масс действительно угрожает существованию Империи. Подписание конституции и народное министерство уже не помогут, ибо ситуация с некоторых пор не контролируется заговорщиками. Отныне вам противостоят не предатели-депутаты с изменниками генералами, но огромный восставший город! Выбора у вас нет — идите в Питер, Ники, и если вы сможете избежать последствий собственной недальновидности, то… я сохраню вам жизнь.

При этих словах я вздрогнул.

— Я возьму город, Каин. Не сомневайтесь!

Государь не напрасно носит свой меч: он Божий слуга, отмститель для творящего злое.

Апостол Павел. Послание к римлянам, 13:4

10 марта 1917 года. Юрьев

Сутки спустя я изучал карту Питера с тщательно прорисованным на ней расположением мятежных полков гарнизона. О силах так называемых революционных дружин, организовавшихся из массы праздношатающихся безработных Путиловского завода и других промышленных предприятий, вооруженных оружием из разграбленного арсенала, осененных бодростью духа из винных погребов, мне было ничего не известно. Как ни смешно, но штабная разведка, располагавшая сведениями о дислокации и численности немецких или австрийских частей за линией фронта, не имела понятия, что происходит в столице России, почти под боком новой Ставки главнокомандующего.

Царская ставка и соответственно штаб карательной армии обосновались в Юрьеве. После известных сложностей я не решался путешествовать от станции к станции без серьезного военного сопровождения, а потому до прибытия в Юрьев крупных армейских сочинений оставался у Бонч-Бруевича. Выбрав сторону, командующий шестой армией выказывал полное послушание, беспрекословно выполняя мои распоряжения и приказы. После прибытия с Кавказа первых карательных полков Ставку можно было переместить ближе к Питеру, но, посоветовавшись с Ниловым и Воейковым, я решил по-прежнему руководить операцией из эстляндского Юрьева, несмотря на неудобства, связанные с его удаленностью от Петрограда. В последнее время, впрочем, меня волновали не столько мысли о будущем России, сколько мое собственное в нем положение.

«Если вы сможете избежать последствий собственной недальновидности, я сохраню вам жизнь!» — эти слова Каина запали мне в душу. Последняя фраза многое меняла в наших с ним и без того сложных отношениях. Эта фраза переворачивала с ног на голову буквально все. Почти мгновенно, из спасителя и творца хронокорректор превращался в главную и страшную угрозу. Подавление восстания отныне являлось не просто задачей, стоящей перед русским царем или Ники-хронокорректором, — оно стало задачей личного выживания. Я сомневался, что Каин убьет своего помощника в случае провала, однако смысл фразы оставался вполне прозрачен — от моей эффективности зависела моя жизнь! Не важно, сотрет ли Каин мою матрицу из мозга Николая Второго или отправит меня в другое время, другое тело, другую страну. Суть заключалась в ином — с момента произнесения фразы Каин перестал быть мне другом, наставником, он просто использовал меня — применял.

Думая об этом, я злился, потом впадал в ужасную меланхолию. Главный вопрос заключался не в опасности наказания. Разум терзала иная мысль — что ждет меня в случае удачи? При утилитарном подходе к использованию помощника результат успешного завершения миссии мог не отличаться от ее провала. Циничный хронокорректор способен уничтожить и проигравшего, и победителя — сразу, как перестану быть нужным. При этой мысли по позвоночнику скользила ледяная змея. С каждой минутой существования я острее осознавал кошмарность сложившейся ситуации. От паники спасало одно, как ни странно, — безвыходность положения. Ничего, кроме как разделаться с восставшей столицей, мне отныне не оставалось!

Вооруженные силы Петрограда, точнее — расквартированный там гарнизон, примкнули к бесчинствам «мятежа пекарей» на третий день после начала беспорядков. За прошедшее время все полицейские учреждения, суды и отделения жандармерии оказались разгромлены. От правительства и министерств не поступало сигналов более пяти суток. Беляев с Хабаловым либо лишились доступа к телеграфу, либо были убиты. Разведка в столице Империи не предполагалась никаким из планов ведения германской войны, и специальную агентуру в главном русском городе не держали. Именно в этом, если забыть о зависимости от Каина, состояла сегодня моя главная проблема.

Отсутствие разведданных существенно затрудняло и без того скомканную подготовку к подавлению переворота. Нам предстояла сложная военная операция — именно военная, ведь нам противостояли не только анархически настроенные толпы, но и регулярные полки гарнизона, — и без разведки, вслепую, принимать решения казалось невозможно.

Посовещавшись с Воейковым, ставшего в эти решающие дни ближайшим из моих слуг, я решил компенсировать указанный недостаток простейшим из доступных мне способов. Вызвав Бонч-Бруевича, все еще несколько подавленного своей пассивной ролью в заговоре Рузского, я спросил, есть ли в гвардейском корпусе его Шестой армии бойцы, хорошо знакомые с Петроградом. По-прежнему сдержанный, Бонч-Бруевич взглянул на меня чуть изумленно, потом доложил, что таковые люди присутствуют у него в избытке. Близость столицы сказывалась на составе армий Северного фронта, и коренных питерцев в Юрьеве квартировало достаточно.

В ходе дальнейшей беседы мы отобрали примерно сотню наиболее преданных, по его мнению, конногвардейцев. К чести Бонч-Бруевича, львиную долю фамилий в списке он называл на память (сотню!), не роясь в полковых журналах. Неспособный противодействовать заговорщикам, готовый предать меня несколько дней назад, теперь он ручался головой за каждого из отобранных бойцов. Как я надеялся, на совесть, а не на страх.

— Не подведут, — заверил меня командарм. — Фамилии каждого помню лишь потому, что ребята в основном старой закалки, из остатков довоенной императорской гвардии, большая часть которой полегла на фронтах. Вся сотня — старые кони. Если не они — то никто.