Слушая Эпафа, Сисси делает с нижней губой что-то странное. Я никогда ничего подобного не видел и сейчас не могу отвести глаз. Она запускает верхние зубы (без клыков они выглядят так странно) в свою полную нижнюю губу, прикусывая ее так, что та белеет. Некоторое время ничего не говорит. Только заслышав приближающиеся шаги, она обращается ко мне:

— Можно тебя кое о чем попросить? Не говори больше обо всем этом при остальных.

— Разумеется, — отвечаю я, и в этот момент заходят Дэвид и Джейкоб с хлебом и фруктами.

Я ем досыта и пью вволю. Разговор принял характер легкой беседы, младшие геперы особенно рады появлению нового собеседника. Они рассказывают мне о своей жизни, о сменяющихся сезонах, о своем сложном отношении к Куполу: как воздух под ним останавливается и в жаркие летние ночи быстро становится затхлым, но и как он задерживает тепло и защищает их от холодного дождя и снега зимой. Зимними ночами они любят смотреть, как снежинки падают с неба и тают, превращаясь в струйки воды, едва коснувшись поверхности Купола. Иногда, когда особенно холодно, они разводят костер, достаточно маленький, чтобы дым мог просачиваться сквозь поры наверху Купола. В такие ночи, собравшись у костра и глядя на то, как снег падает вокруг, не в состоянии проникнуть внутрь, они могут представить, что нормальная жизнь — только внутри Купола, а огромный мир снаружи утонул в страхе и клонится к упадку.

Позже они оставляют меня в одиночестве, и я могу наконец вымыться. Более того, они дают мне полотенце, что-то под названием «мыло» и обещание не подглядывать. На этот раз, раздеваясь у пруда, я стесняюсь во много раз больше, чем вчера, когда снимал с себя трусы прямо перед Сисси. Я морщусь при этом воспоминании.

Раздевшись, я забираюсь в пруд и принимаюсь скрести себя. «Мыло», если потереть им кожу, превращается в маленькие пузырьки. Само оно не имеет запаха, но мне сказали, что оно хорошо смывает запах пота. Именно то, что мне нужно. Время от времени я бросаю взгляд на хижину, в которой собрались все они. Двери и окна, как мне и обещали, закрыты. Я прислушиваюсь, пытаясь уловить смех, но все тихо.

Опустив голову под воду, чтобы как следует вымыть волосы, я слышу что-то необычное. Сначала мне кажется, дело в движении воды, но когда я выныриваю, звук, вместо того чтобы смолкнуть, становится яснее. Из глиняной хижины доносится мелодия, которую выводят несколько голосов.

Жутковатый, но при этом красивый звук. Я завороженно стою и слушаю, с моих волос капает, и вокруг капель на водной глади пруда расходятся круги. Я выхожу на берег и хватаю одежду, одновременно пытаясь вытереться.

Они не сразу замечают меня, я заглядываю в дверь, чувствуя, как на поспешно натянутую одежду с волос стекает вода. Они уселись в круг, Бен и Джейкоб сидят лицом ко мне, их глаза закрыты. Этот звук будит во мне воспоминания о матери. О том, как она сидела на краю моего матраца и гладила меня по волосам. Ее лицо едва можно было различить в полумраке. Я лучше помню ее голос, чем лицо. В нем не было этой горечи и этого отчаяния, которое позже заставило отца опустить плечи.

Меня все еще никто не замечает. Я отхожу от двери и сажусь снаружи, так, чтобы меня не видели, но оставляю дверь приоткрытой, чтобы слышать их. Прижавшись спиной к шершавой стене глиняной хижины, я расслабляюсь и чувствую, как их голоса окутывают меня. Точно так же, как лучи вечернего солнца. Все вокруг кажется мягким и теплым, как будто весь мир стал мягкой сдобой.

Песня заканчивается, и я слышу короткий спор о том, что петь следующим. Пять предложений — наверное, у них в репертуаре дюжины песен, — и они наконец соглашаются спеть песню под названием «Там высоко». Сначала слышен только голос Сисси, преодолевающий все изгибы мелодии:

Нагретая солнцем земля под ногами

Трепещет птицей, стремится прочь,

Пульсирует в сердце, пурпурное знамя,

Пока тепло не поглотит ночь.

В припеве к ней присоединяются другие голоса, они звучат в идеальной гармонии. Они поют легко и чисто. Очевидно, они пели ее сотни раз. В тюрьме из пустыни и стекла у них, вероятно, не так уж много других занятий, помимо пения. Пение дает им то, чего им так не хватает: надежду, иллюзию, что они уносятся куда-то далеко.

Лети же над облаками,

Мое пурпурное знамя,

Там, высоко над нами.

Песня иногда кажется диковатой, но в ней определенно что-то есть. Сначала я просто тихонько бормочу слова. Потом, почти не думая, начинаю проталкивать воздух сквозь гортань, и получается звук. Но это не так просто, сначала я издаю только карканье.

Затем что-то происходит, как будто рассасывается застрявший в горле комок слизи, и в одной строчке я попадаю в ноты. На некоторое, пусть и очень короткое время я полностью погружаюсь в музыку и позволяю ей нести себя, как будто я воздушный змей, поймавший ласковый ветер.

Песня заканчивается, и изнутри доносится смех. Вскоре они все с Беном во главе выходят из хижины.

— Кажется, я слышал, как тут кашляет и задыхается больная собака, — говорит Джейкоб, в его глазах скачут веселые искорки.

— Не собака, нет, — с улыбкой возражает Дэвид, — скорее слон.

— Стадо слонов, — вступает в разговор Бен. Он так возбужден, что подпрыгивает на месте. Теперь все они смеются, на волосах играет солнце, подчеркивая искорки света в глазах.

— Ну что ты, это действительно смешно, признай это, — говорит Сисси. Она поворачивается ко мне, и я вижу на ее лице неприкрытые эмоции, которым она с легкостью отдается. Улыбаются ее глаза, ее губы, ее нос, ее скулы, ее лоб, и эта улыбка словно проливается в мир, наполняя его светом, как солнце. Она звонко смеется, прикрывая в восторге глаза.

В этот момент и во мне просыпается что-то, что я считал давно потерянным. Смех прорывается наружу помимо моей воли; утробный и хриплый от того, что им давно не пользовались, он пробивает себе дорогу сквозь сведенные судорогой голосовые связки. И мое лицо — не знаю, как это по-другому описать — раскалывается, как скорлупа сваренного вкрутую яйца. Улыбка искривляет мой рот, продолжает расти. Я чувствую, как кусочки маски спадают с моего лица, словно облупившаяся краска со стены. Я смеюсь громче.

— Что это было? — спрашивает Джейкоб. — Как будто горилла пернула.

Они смеются еще громче, и к их смеху присоединяется мой — утробный, хриплый, но такой же свободный и беспечный.

* * *

Я ухожу из Купола не потому, что мне этого хочется, а потому, что должен. Не то чтобы Купол вот-вот закроется — нет, после вчерашнего я не собираюсь рисковать, и у меня есть еще как минимум пятнадцать минут. Мне надо возвращаться, чтобы как следует поспать. Как следует проспать эти два оставшихся часа, во всяком случае. Последние несколько ночей мне пришлось нелегко, и существует серьезная опасность даже не того, что я усну на балу, а того, что потеряю бдительность перед всеми этими гостями: зевну, нахмурюсь, кашляну. Нельзя расслабляться в такой важный момент. Надо продержаться еще пару ночей. Как только я смогу провернуть свой номер со сломанной ногой, я буду дома и на свободе.