На каникулах, после смерти малыша, Регина в первый раз попробовала рассказать об этом отцу, но тот называл фей «английской белибердой» и, кроме Оливера Твиста, который ему вовсе не нравился, не встречался ни с одним человеком из тех, что были знакомы Диккенсу, мистеру Бриндли и ей самой. Регина не хотела волновать отца, поэтому говорила о Диккенсе только тогда, когда слова опережали мысли.

— Я спросил тебя, — нетерпеливо повторил директор, — кто такой сержант Мартин Баррет.

— Не знаю, сэр.

— Как это не знаешь?

— Не знаю, — сказала Регина смущенно. — Ни в одной книге, которую вы мне давали, нет никакого сержанта. Я бы запомнила, сэр. Точно бы запомнила.

— Проклятье, малютка Нелл, я не про Диккенса говорю.

— Простите, сэр. Я не знала. То есть я и подумать не могла.

— Я говорю о мистере Баррете. Он тебе прислал телеграмму.

— Мне, сэр? Он послал мне телеграмму? Я еще никогда не видела телеграмм.

— Вот, — сказал директор, протягивая бумагу, — прочти вслух.

— «Заберу тебя четверг. Проинформируй директора, — прочитала Регина, слишком поздно заметив, что ее голос был излишне громким для чувствительных ушей мистера Бриндли. — Через неделю еду фронт», — прошептала она.

— Может, у тебя есть дядя с таким именем? — спросил мистер Бриндли, на одну ужасную секунду превратившись в Скруджа накануне Рождества.

— Нет, сэр. У меня только две тети. Им пришлось остаться в Германии. Я каждый вечер молюсь за них, но негромко, потому что молиться надо по-немецки.

Мистер Бриндли с раздражением почувствовал, что еще немного — и он станет несправедливым, нетерпеливым и невежливым. Ему было немного стыдно, но он вправду не любил, когда малютка Нелл превращалась в противную маленькую иностранку с теми неразрешимыми проблемами, о которых он время от времени читал в газетах из Лондона, если у него хватало энергии основательно изучить статьи на внутренних страницах. В «Ист африкан стэндард», которую он читал чаще и с начала войны охотнее, чем другие газеты, к счастью, редко встречались вещи, находившиеся по другую сторону его мира представлений.

— Но ты должна знать мистера Баррета, если он шлет тебе телеграмму, — напирал мистер Бриндли. Он больше не старался скрыть свое неудовольствие. — В любом случае, пусть не воображает, что сможет забрать тебя домой на пять дней раньше начала каникул. Ты же знаешь, это строжайше запрещено школьными правилами.

— О сэр, я вовсе не хочу нарушать их. Мне достаточно того, что я получила телеграмму. Это ведь точно как у Диккенса, сэр. Там на бедняков тоже в один прекрасный день сваливается счастье. Во всяком случае иногда.

— Можешь идти, — сказал мистер Бриндли, и это прозвучало так, будто ему пришлось искать свой голос.

— Можно мне оставить телеграмму себе, сэр? — робко спросила Регина.

— Почему бы и нет?

Артур Бриндли вздохнул, когда Регина закрыла за собой дверь. Глаза начали слезиться, и мистер Бриндли понял, что снова простужен. Он подумал, что стал сентиментальным старым дураком, который взваливает на себя лишние проблемы, потому что разум его притупился, а сердце беззащитно. Нехорошо заниматься одним ребенком дольше, чем это необходимо, и раньше он так никогда не делал. Но талант Регины, ее жадность до чтения и его любовь к литературе, позабытая за долгие монотонные годы работы в школе, соединились, сделав его зависимым рабом почти гротескной страсти.

В минуты раздумий он спрашивал себя, что же происходит с Региной, которую он напичкивал книгами, еще недоступными ее пониманию; после каждого разговора Бриндли решал, что больше не будет ее вызывать. И то, что он никогда не следовал принятому решению, было для него так же неприятно, как и, по его мнению, недостойно мужчины, который всегда презирал слабость. Но одиночество, которое в молодые и зрелые годы он вообще не принимал к сведению, в старости стало доминировать над силой воли, а сам он стал так же чувствителен к своему настроению, как его кости — к влажному воздуху с содового озера.

Регина так много раз свернула телеграмму, что она могла бы служить фее матрасом, и сунула ее в карман школьной формы. Она очень старалась не думать о телеграмме хотя бы днем, но ничего не получалось. Бумага похрустывала при каждом движении, иногда так громко, что ей казалось, все слышат предательские звуки и смотрят на нее. Телеграмма с большой черной печатью казалась ей посланием неизвестного короля. И она была уверена, что он даст о себе знать, если только она будет в него крепко верить.

Когда настало время запереть замок ее фантазий, она так немилосердно хлестала свою память, как тиран своих рабов, чтобы выяснить, слышала ли она когда-нибудь это имя. Но очень скоро Регина поняла, что бессмысленно искать имя сержанта Баррета в историях, рассказанных родителями. У короля из дальних стран определенно было английское имя, но, кроме мистера Гибсона, папиного теперешнего шефа, и мистера Моррисона из Ронгая, у них вообще не было знакомых англичан. Еще, конечно, был доктор Чартере, который был виноват в смерти малыша, потому что не хотел лечить евреев, но Регина считала, что о нем-то вообще речи идти не могло, если с ней случилось что-то хорошее.

Она надеялась и одновременно боялась, что директор снова заговорит с ней о сержанте, но, хотя она всю среду каждую свободную минуту торчала в коридоре, который вел к кабинету мистера Бриндли, она его не увидела. Четверг был любимым днем Регины, потому что по четвергам приходила почта из Ол’ Джоро Орока, а ее родители были из тех немногих, что писали даже в последнюю неделю перед каникулами. Письма раздавали после обеда. Регину тоже вызвали, но вместо конверта она получила приказ учительницы-надзирательницы:

— Немедленно ступай к мистеру Бриндли.

Сразу за розовой клумбой, точно посередине между двумя круглыми колоннами фея сказала Регине, что для нее настал великий час. В кабинете директора стоял король, посылавший телеграммы незнакомым принцессам. Он был высокий, в мятой униформе цвета хаки, волосы у него были как пшеница, впитавшая слишком много солнца, а глаза — ярко-голубые, вдруг посветлевшие, как мех дикдиков в полуденную жару.

Глазам Регины хватило времени, чтобы пройти весь путь от блестящих черных сапог до фуражки, надетой немного наискосок. Вдоволь насмотревшись, она согласилась со стуком в груди, говорившим ей, что никогда еще она не видела мужчины красивее. Он так бесстрашно смотрел на мистера Бриндли, как будто директор — такой же человек, как и все остальные, а не разделенный надвое, и как будто обе его половинки так же легко заставить смеяться, как Овуора, когда он поет «Я оставил свое сердце в Гейдельберге».

Не было сомнений, что мистер Бриндли показал три своих зуба; это означало у него смех.

— Это сержант Баррет, — сказал он. — И как он говорит, старый друг твоего отца.

Регина знала, что должна сейчас что-то сказать, но из ее горла не вырвался ни один звук. Поэтому она только кивнула и была рада, что мистер Бриндли уже говорил дальше.