и с грохотом рухнула на землю. Я снова стоял рядом с Циллой перед троном Соломона и снова с обнаженной сталью в руке я глядел на Балкис в свадебной комнате.

Видение исчезло так же бесшумно, как и появилось. Я повернулся и посмотрел на Клеопатру. Она встала с трона, бледная как смерть, и темными горящими глазами глядела в пустой мрак. Затем она повернулась и, протянув руки к эмблеме над алтарем, сказала голосом, который сладко дрожал в тишине:

— Благодарю тебя за знамение, святая мать Исида! Ты открыла мне путь судьбы, и я пройду по нему до конца, и если я дрогну или сверну в сторону, то пусть все мои надежды на земное счастье рухнут, пусть я умру от своей же руки в высший час отчаяния, и пусть божественные судьи найдут меня недостойной, когда я предстану перед Невидимым в чертогах Осириса! Так клянусь я, и какова моя вера, такой да будет милость твоя или суд твой, о святая мать Исида!

Она умолкла и, когда неземной хор, приветствовавший нас, снова зазвучал, как бы пропевая «Аминь» ее клятве, опустилась на колени перед алтарем и, закрыв лицо руками, стояла на коленях, бледная и неподвижная, самая милая и величественная фигура во всей этой торжественной сцене.

Глава 12. И снова лук и меч

Я должен пропустить события трех месяцев, последовавших за принесением нашей совместной клятвы перед алтарем Исиды в храме Птаха, потому что почти все это время я провел в храме под присмотром Амемфиса и его братьев-жрецов, которые обучили меня всему, что было необходимо для исполнения той роли, которую я взял на себя.

Но больше всего я узнал из уст и глаз самой Клеопатры. Она, по годам еще девушка, была сердцем, душой и мозгом восстания, назревавшего против придворной партии в Александрии, которая, когда Клеопатра отказалась подчиниться воле Птолемея и приказам римского сената, даровала мнимую власть ее брату-подростку Дионисию и сестре Арсиное.

Ее беспокойная энергия казалась бесконечной, она не уставала ни телом, ни душой. Только что она была на сирийском берегу Нила в Пелусии, где ее приверженцы разбивали лагерь; вот она в Газе на сирийском побережье тайно принимает послов из многих стран Азии, которые, как и Египет, стонут под римским игом; а вот она уже в самой Александрии закутанная и переодетая посещает дома тех, кто замышляет восстание, которое должно положить конец власти евнуха Потина, которого Птолемей оставил опекуном и наставником своих детей, и командующего наемными войсками Ахиллы, и передать город в ее руки.

В промежутках она путешествовала со мной и Амемфисом вверх по Нилу на скромной галере. Мы посетили Саис и Мемфис, Гизу, Фивы и Карнак и многие другие древние города, которые даже тогда, две тысячи лет назад, были окружены дикими развалинами, поседевшими по прошествии бесчисленных лет.

Именно в эти долгие, прекрасные ночи, плывя по широкой, гладкой груди древнего Нила, среди тусклого блеска остатков былого величия Египта, я узнал из уст Клеопатры музыку греческого и грубую силу римского языка, а из ее глаз — тот роковой урок добровольного подчинения, которое приписывали каждому мужчине, которому было суждено заглянуть в них.

Размягченный воспоминаниями о прошлом, живым воплощением которого она была, я не думал о сопротивлении роковым чарам, которые она плела вокруг меня. Для меня она была судьбой, воплощенной в самой прекрасной форме, которую когда-либо видели человеческие глаза. Там, где останавливался ее взгляд, для меня был день; там, откуда она его отводила, была ночь; и когда настало время действовать, а это случилось, когда моей новой жизни едва исполнилось двенадцать недель, я был влюбленным в нее рабом, готовым исполнять любые ее приказы, неважно, во имя добра или зла.

Вы читали, как великий Помпей, побежденный беглец с роковой Фарсалийской равнины, прибыл на одной высокой римской галере в Александрию, чтобы укрыться от победоносного Цезаря, и как Потин, подлый Феодот и лже-Ахиллес[13] отплыли в лодке от плоского берега у храма Амона, чтобы доставить его на сушу, и как на мелководье Ахилла заколол его на глазах его величественной жены Корнелии, которая металась по палубе галеры, причитая и заламывая руки.

Именно это гнусное убийство и привело дело к развязке. Ахилла повел свои войска в Пелусий, а я, Амемфис и другие вожди нашей партии были в Газе вместе с Клеопатрой, когда сирийская галера, находившаяся у нас на службе, принесла это известие. Именно теперь, если вообще когда-либо, пришло время нанести решающий удар, который рассеял бы силы узурпаторов и поднял Египет на последнюю битву за независимость.

Промедление было бы фатальным, так как гонцы с севера уже доставили весть о том, что галеры победоносного Цезаря направляются в Александрию, а мы знали, что, как только великий Юлий и его непобедимые ветераны появятся в Александрии, ужас перед его всемогущим именем сделает больше на поле боя, чем сто легионов, и восстание будет подавлено прежде, чем будет обнажен меч.

В Газе у нас был флот из пятидесяти галер, и помимо трех тысяч человек на их борту у нас было две тысячи человек в лагере к востоку от Пелусия, и не требовалось большого умения, чтобы предвидеть, что Ахилла направит свою первую атаку против них. Здесь он должен быть встречен и сокрушен, Пелусий должен быть взят штурмом, и тогда будет открыта дорога в Александрию караванным путем через пустыню.

Итак, на рассвете одного прекрасного утра мы поднялись на галеры, зазвучали флейты, и двойные ряды длинных весел окунулись в воду, посылая за корму длинные струи брызг. С востока дул легкий ветерок, поэтому мы подняли большие квадратные паруса из яркой ткани и весело покатили по гладкому, залитому солнцем морю в поход, который, если бы не женская слабость или женская ложь — одни боги знают, что это было! — мог бы изменить историю мира.

Я был с Клеопатрой на ее галере «Золотой ибис», огромном двухпалубном судне с высокими кормой и баком, с золотой головой ибиса на форштевне и ростром[14] в виде тройного медного клюва, наполовину погруженного в воду и выступающего на три метра за нос.

До сих пор меня держали вне поля зрения всех, кроме самых доверенных советников Клеопатры, так как было мудро решено, что лучше мне выйти на сцену в полном вооружении накануне боя, как я и сделал, чтобы у праздных языков не было времени посплетничать о странности моего появления, потому