– Люда, извини. Мне в самом деле пора уходить, – мямлил Юра. – Меня будут ждать. Придется еще добираться. Довольно далеко. За город. Мы еще обязательно встретимся. В другой раз.

– В другой раз… Само собой, встретимся, Юрочка. А теперь – что ж… Если будут ждать… Если далеко добираться… Но мы увидимся еще? Это точно? Я дам тебе адрес! – раскрыла сумочку Людмила, извлекая оттуда ручку и клочок бумаги – обрывок какой-то квитанции.

– Не утруждайтесь, очаровательная. Он не совсем в твердой памяти – коктейли, знаете ли, – и наверняка потеряет ваш автограф. Я сам передам ему адрес, – встрял Виктор, изображая любезность. – Вы ведь позволите проводить вас, мадемуазель, не так ли? И… мне кажется, ты ведь все правильно поняла, бейби? Не так ли? Обойдется без неожиданностей? – вопрошал он уже вполне развязно, не сомневаясь в утвердительном ответе девушки, когда Юра удалился на пару шагов и из-за грохота музыки уже ничего не слышал.

– Ну да, – рассеянно ответила Людмила, глядя в спину пробирающегося к выходу Юры. – Какие уж теперь неожиданности. Разве что атомная тревога… Угостишь «Южанкой»?

…Серебряный майский рассвет зажурчал, зазвенел, растекаясь по московским улицам и переулкам, заполняя дома, как сообщающиеся сосуды, и даже плотно занавешенные окна не были ему препятствием. Нет ничего более назойливого, чем свет, он всегда найдет лазейку.

Людмила, все еще не очень трезвая, лохматая как ведьма, розовая от любви случившейся и заплаканная от той, которая не состоялась, сидела на коечке, поджав ноги и едва прикрывшись простыней. И на совести ее, помимо разнузданного сексуального поведения, был еще один смертный грех, которому она себе в утешение предавалась не так уж редко: курение в жилой комнате общежития.

Сигаретный дым поднимался к потолку, пепельница была переполнена, пеплом была усыпана простыня и протершийся до грубых серых нитей основы прикроватный коврик. Немного пепла лежало на обнаженном бедре и на груди Виктора, который, казалось, крепко спал – так резки и неподвижны были тени на его лице, так глубоко и мерно дыхание.

Но Виктор лишь искусно притворялся, а не спал, так как не может спать человек, когда в сердце его победно торжествует демон. И Людмила – лишь маленькая часть победы, лишь первый, пусть случайный, шаг к победе большой. Первый шаг к тому главному, что желает он получить в полное свое владение. Первый шаг к незабываемой, которую видел лишь раз еще совсем мальчишкой, ради которой, как он понимает, брошена и забыта была эта, рыжая, простенькая по сути своей, как носовой платочек. Первый шаг к незабываемой, которая, как он знает, ждет сейчас нынешнего своего избранника. Нынешнего – не значит неизменного. …Первый шаг, и дальше – след в след.

Юлька действительно ждала Юру за поворотом дорожки и вымокла в густой не по времени росе. Он примчался на Николину Гору ни свет ни заря и никак не рассчитывал на встречу, а Людмиле просто врал, что его ждут. Но оказалось, врал не зря: слово было услышано, правильно истолковано и брошено камушком в Юлькин сладкий сон. Сон расплескался и иссяк, а на донышке осталось предчувствие встречи. И теперь Юлька-чертенок подставляла губы, зная, что раздразнит Юру и придется ему тяжело. Тяжелее, чем ей.

…Мне все кажется, что я есть будущее Юрия Алексеевича Мареева, что я тороплюсь и опережаю события его жизни, его кануны так же, как его итоги. Все знаю впрок, заранее для него. А почему вдруг так? Потому что видится он мне словно бы и не наяву, а словно бы я его вспоминаю, углядев в очередной раз одиноко бредущего меж валунов и елок. Взгляд его тусклый и пустой, незрячий, серый, как разочарованное осеннее небо. Бывает такое небо: оно и дождя не дает, и солнца не кажет. И опять спрошу сам себя: что мне Юра Мареев? И опять отвечу: завидую ему, хотя, казалось бы, чему тут завидовать. Он потерян во временах.

Ах, зависть моя, зависть! Есть семь смертных грехов, первый из них – чревоугодие, и шесть раз – зависть. Шесть раз завидую я его необъяснимой ни с какого боку привлекательности для меня. Сам-то я себя нисколько не привлекаю, и отвратительно мне видеть в зеркале заплывшую жиром физиономию. Понимаю, если отвратителен сам себе, то не могу быть привлекателен и для других. И ладно, поскольку проценты в банке набегают вне зависимости от наличия или отсутствия у меня так называемой харизмы. Я вам не поп-певичка, не глава секты и не президент.

Вот ведь интересно, как человек с годами может стать антиподом самого себя! В молодости я страдал отсутствием аппетита, был худ до дистрофии и даже лечился. Теперь же предаюсь чревоугодию, и, похоже, вскорости мне придется лечиться от ожирения. Вес набираю, будто готовят меня на убой. А и впрямь… Свинья свиньей. Таких Чудин Белоглазый в оны времена хватал по Замоскворечью (или по Заречью, как оно тогда именовалось) и утаскивал в подземелье, злобный душегуб. Была такая картинка у Валечки Московцева в книжке для простого народа, суворинского издания: страхолюдный пустоглазый карлик с сединой до пояса тащит в разверстую землю жирного купчину, а тот и обмер уже.

Но это картинка, не более. Назидательная лубочная сатира, на что и указал мне, юному, тот же Валечка. И Валечка же, привычно потягивая «Три семерки» из заляпанного стакана, поведал мне об этом самом карлике, поселившемся в Замоскворечье еще во времена ордынские, где по слободам с самого их возникновения и до последних дней существования селились не только ордынские переводчики и послы, не только ремесленные и тягловые люди да купечество, но и искусные в ворожбе, ясновидении и знахарстве.

О Чудине Белоглазом, явившемся с севера, говорили впоследствии, что он подкуплен новгородцами и послан на погибель Москве. Что умеет он косым крестом разделять солнце на четыре, что умеет вынудить шептать луну. Во имя чего производились названные действия, непонятно. Но не к добру же? Поначалу, однако, гласит честная молва, Чудин не был замечен ни в каких мерзостных деяниях, но уж больно страхолюден был. А как же такая образина да без смертоубийства обходится? Не может такого быть. И, стало быть, решили отловить и извести Чудина на всякий случай, то есть на самом деле больше из непостижимости его, чем из злокозненности. И, ясно же, из этого замысла ни черта не вышло. Самое большое, что смогли сделать, – не выпустили его из Москвы. Призвали бабку, промышляющую ворожбой, и что-то она там такое накрутила, какой-то поставила ведьминский заслон, не позволяющий карлику покидать пределы города. Ну не нелепость ли?! Умели всегда на Московии наживать врагов. Чудин, оказавшийся в колдовском кольце, взбесился и начал злодействовать в отместку, сделался душегубом. Являл одинокому прохожему привлекающее его видение и утаскивал обмороченного в подземелье. Благодаря Чудину ряды обитателей нижней Москвы несказанно пополнились. А Москва, кое-кто считает, так и стала расти кольцами вокруг того первого, ведьминого.

И скажите мне, кого больше в старинных городах: тех, кто на свету обитает, или подземных? Что до Москвы последних дней, не знаю. Силы могли быть и равны, но если под ногами тьмы тем живых и телесно весомых – хрупкая асфальтовая корка, а не плотная твердь… О-хо-хо. О-хо-хо.

… А я любил гулять по кладбищам, как и многие, и даже поздними вечерами, и луна шептала, будто свет лила, могу поклясться, голову даю на отсечение… Но вот четырех солнц одновременно никогда не видывал, разве что поочередно, по сезонам: зимою – одно, весною – другое, летом – третье, а осенью – утомленное, как всем известно, оттанцевавшее танго, упившееся страстями человеческими. Оскар Строк, вроде бы тоже из чудинов волшебник, сочинил танго, посвященное солнцу, и… Умолкаю, чересчур игривый в мыслях. Сложно ли передернуть мыслишку себе в утешение? Отнюдь нет, и даже одно удовольствие. Но так и до бредовых фантазий недалеко. Умолкаю. Тем более что в хорошем разговоре не все говорится, если верить древним китайцам и современным дипломатам.