– Больше миллиона? – изумился Шагровский, а Арин недоверчиво покачала головой.

– Скорость, с которой нападение было организовано, просто поразительна – это означает существование некой структуры, способной мобилизовать больше десятка профессиональных убийц за несколько часов. Каждый из киллеров, как вы уже поняли, стоил денег, и денег немалых. Прикиньте количество людей, задействованных в акции. Простое умножение даст почти полмиллиона только на одни гонорары. Идем дальше… Методы заброски. Вооружение и оснащение групп. То, что интернациональная бригада наемников действует на территории достаточно специфических государств. И это никак не может быть неизвестно силам безопасности этих государств. По идее, сейчас тут должна из кожи вон лезть вертолетная бригада и десантники сыпаться с неба, как манна небесная! Ма кара?[69]Они ослепли и оглохли? Или стрельба посреди Иудейской пустыни у нас происходит каждую неделю? Как сильно должны хотеть завладеть гвилем неизвестные нам люди, чтобы потратить миллион без уверенности в достижении определенного результата? Гарантирую, что через месяц или два они бы могли похитить свитки почти даром – стащить из хранилища университета… Зачем же такая спешка? И откуда уверенность в том, что у нас в руках нужный им документ?

– Погодите, профессор, – перебила Каца Арин. – Что значит нужный им документ? Этой рукописи две тысячи лет! Кто мог знать о ее существовании?

– Хороший вопрос. Я и сам себе его задаю, но не нахожу ответа. Есть еще одно обстоятельство, которое мне не удается объяснить. Настоящая цена на свитки стала бы понятна только тогда, когда они бы прошли экспертизу, их содержание было бы обнародовано, и уникальность стала очевидной. До того – их цена величина мифическая, никак с реальностью не соотносящаяся. Что мешало нашим преследователям дождаться, пока цена взлетит до небес? Может быть, желание сокрыть содержание рукописи? Ведь первое, что делает ее бесценной – это не возраст пергаментов, а их содержание и авторство. Не думаете ли вы, ребятки, что целью похитителей была не продажа гвиля, а его уничтожение? Я понимаю, что все это предположения, но все-таки… В сравнении с вашими гипотезами моя более жизнеспособна, хотя тоже оставляет кучу вопросов. Резюмирую: я уверен, что все произошедшее с нами, уходит корнями в те годы, когда была написана найденная рукопись – в семьдесят третий год от Рождества Христова, в год падения Мецады и окончательного поражения евреев в войне с римлянами. Только не смотрите на меня, как на ненормального! Я не собираюсь рассказывать басни про проклятые мумии и отравленный гвиль! У меня есть основание так говорить. Особенно после того, как наемник признался мне, что смерть профессора Каприо – их рук дело… Дело в том, что…

Он вздохнул.

– Я думал… – продолжил дядя после небольшой паузы. – Я всегда думал, что у Чезаре паранойя. Такое бывает, особенно у тех, кто живет на три четверти в прошлом. Знаете ли, если всю жизнь ковыряться в старых рукописях, постепенно теряешь связь с современным миром. И не особенно по этому поводу переживаешь. Профессор Каприо утратил связь с реальностью достаточно давно. Практически сам стал монахом – настолько он свыкся с монастырской жизнью и принял их правила. Но при всем при том он оставался ученым, и мышление его было мышлением ученого. Скажу честно, по части анализа древних манускриптов он давал фору любому. У него не было соперников. И, как я теперь понимаю, паранойи тоже не было…

Сентябрь 2007. Греция, остров Патмос, монастырь Иоанна Богослова

– Надеюсь, ты к жаре привычен… – сказал Чезаре Каприо вместо приветствия. – Прости, что заставил тебя проделать такой длинный путь!

Они обнялись.

– Ерунда, – Рувим Кац слегка взмок от долгого подъема к стенам монастыря и уже неоднократно похвалил себя за то, что ограничил свой багаж небольшой дорожной сумкой через плечо и ноутбуком. И неоднократно отругал за то, что решил не брать такси, а пройтись от гавани через Хору[70]пешком. – В Белоруссии, откуда мои предки родом, конечно, в сентябре похолоднее, но я-то всю жизнь считаю, что плюс двадцать – это уже зима! Рад тебя видеть, Чезаре!

Солнце уже перевалило за полдень, но все еще нещадно палило, впиваясь в каменистую почву острова. Здесь, на Южных Спорадах, начало осени еще не означало спад летнего зноя, прохладней становилось лишь к концу сентября. Наступал бархатный сезон – ласковые воды Эгейского моря плескались в лагунах, сочились соком виноградные грозди, над деревеньками вился запах свежего оливкового масла и жареной рыбы, и по утрам над остывающей водой стлался легкий и прозрачный, как девичье дыхание, туман.

Профессор Кац покосился на раскаленный шар, плывущий к горизонту, и пожалел, что Чезаре не позвонил на пару недель позже – тогда, возможно, Рувим бы позволил себе совместить приезд по приглашению коллеги и небольшой отдых в обществе некой дамы, так сказать, приятное с полезным. Муж у дамы был чрезмерно ревнив, а Израиль – страна маленькая, профессор не любил сложностей и потому коней не гнал. А в Греции все могло случиться, и притом в самой романтической обстановке модного курорта…

– Я бы не стал дергать тебя лишний раз, – идущий впереди профессор Каприо вырвал Рувима из несоответствующих возрасту мечтаний, – но, кроме тебя, к моим вопросам вряд ли кто отнесется с серьезностью. Я еще помню, что ты в молодые годы был ниспровергателем авторитетов. Хоть Ядин и был на тебя зол, но отзывался с уважением. Надеюсь, что жизнь не сделала тебя ретроградом…

– Мы с тобой не раз выручали друг друга… – сказал Кац. – Но я не профессиональный разрушитель легенд, Чезаре. Я давно заведую кафедрой, а это требует некой косности мышления… А posteriori,[71]как говаривал старик Кант.

Каца и Каприо связывали давние отношения, которые вначале были сугубо деловыми, а потом имели все шансы стать дружескими, но ввиду обстоятельств в дружбу не переросли. А обстоятельства сложились печально: супругу свою Каприо потерял в 1993-м (ее унесла болезнь), сын в 1994-м погиб в дорожном происшествии, вторично вышедшая замуж за немца невестка уехала в Аргентину вместе с внуком, огромная квартира в Риме, еще недавно полная людьми, опустела. Инкунабулы, рукописи да свитки интересовали его больше, чем новости политической и светской жизни. Спасаясь от столичного многолюдья, профессор сделал сложно объяснимый ход – переехал из Рима в Неаполь, город тоже совсем неспокойный, но странным этот выбор казался только на первый взгляд.

Жизнь на юге, у моря, давала ему возможность делать набеги на старые библиотеки Средиземноморья, несколько раз в год приезжать для работы со свитками в Иерусалим, в университеты в Хайфе и Тель-Авиве. Причем делать это, пользуясь паромами или пассажирскими судами, курсирующими по Средиземному морю: аэрофобия сделала Чезаре бескрылым, и каждый полет был для пожилого археолога серьезным испытанием.