На слушаниях, состоявшихся 1 февраля 1977 года в сенатском Комитете по внутренним делам, М. Конант, один из авторов доклада Министерства обороны о перспективах советской нефтяной промышленности, рассказал, что в его исследовании проводилась оценка места СССР «в игре» за нефть Ближнего Востока. При этом он подчеркнул, что роль поставщика собственных углеводородов и посредника в продаже газа и нефти Ближнего Востока на европейский рынок дает Москве «беспрецедентный инструмент манипулирования поставками». Это, по сути, и есть современное понимание нефтяной угрозы.

Однако в конце 70-х годов Вашингтон отдавал себе отчет в том, что для того, чтобы предпринимать конкретные шаги по контролю европейско-советских энергетических связей, необходимо предложить Старому Свету какую-либо альтернативу «красной нефти». Что касается поставок собственных ресурсов, которые имелись и имеются в США в большом количестве, то даже на фоне «сланцевой революции» последних лет Белый дом не готов дать однозначные обязательства по снабжению своих союзников энергоносителями. В 70-е годы говорить об этом и вовсе не приходилось. Даже на вежливые, но настойчивые запросы Японии относительно аляскинской нефти, в разработке которой ее фирмы участвовали с 1966 года, Дж. Картер ответил, что «возможны лишь кратковременные и ограниченные поставки».

В Белом доме также понимали, что Брюссель в гораздо большей степени зависит от стабильности поставок с Ближнего Востока, а значит, и от политики США в данном регионе, чем от поставок из СССР. Старый Свет беспокоила, таким образом, не столько советская нефтяная угроза, сколько особые отношения США с Ираном и Саудовской Аравией и, самое главное, подход США к решению арабо-израильского конфликта. В этом смысле, усилия по установлению энергетических связей с СССР виделись в Брюсселе, Бонне и Париже не чем иным, как попыткой обезопасить себя от «ближневосточной угрозы», т. е. от повторения событий 1973 года. Более того, отказ советского руководства увеличить поставки в Европу во второй половине 70-х годов, вероятно, вызванный отсутствием понимания в Москве собственных экспортных возможностей в условиях назревавшего кризиса нефтедобычи, заставлял нервничать и европейцев, которые, вполне естественно, надеялись, что все их вложения первой половины 1970-х гг. в советскую нефтяную промышленность дадут результат.

В деле выработки согласованной энергетической политики внутри Западного блока, администрация Дж. Картера вплоть до 1979 года находилась в довольно слабой позиции. Несмотря на принятые обязательства и договоренности, Вашингтон не только не смог остановить рост импортной зависимости от нефти ОПЕК у себя дома, но и в энергосбережении был далек от тех цифр, которые демонстрировали европейцы. В силу всех этих причин в конце 1970-х годов США не педалировали тезис о советской нефтяной угрозе в их диалоге с Европой. Однако важно понять, что само появление этого концепта, пусть и во внутриамериканском политическом обиходе, маркирует принципиально новое восприятие фактора советской нефти в отношениях между Западом и Востоком.

В связи с этим нельзя не задаться вопросом о том, насколько реалистичными были оценки советской угрозы в конце 1970-х годов? Задумывался ли сам СССР над тем, чтобы применять «нефтяное оружие» против стран Европы? Версия о мифичности этой угрозы поддерживается такими исследователями, как П. Хогзилиус и Т. Митчелл. В доступных советских документах, в беседах с Е. М. Примаковым, отвечавшим тогда за группу в ИМЭМО по анализу последствий энергетического кризиса в странах Западной Европы, нам не удалось обнаружить следа таких замыслов. В СССР по-прежнему господствовало убеждение, что главным гарантом безопасности государства является мощная армия и продвинутый ВПК. Вес этих факторов трудно оспорить, однако в какой-то момент эта уверенность приводила к недооценке той роли, которую может играть экономика в глобальном противостоянии. «Идея перекрытия крана относится к сфере бульварных детективов, а не серьезной внешнеэкономической политики», – примерно так можно резюмировать позицию Москвы.

На наш взгляд, советская нефтяная угроза в 70–80-е годы действительно была скорее мифом, чем реальностью. Во-первых, несмотря на важность советского экспорта в Европу, все же его объемы были не столь значительны. Лишь одна страна – нейтральная Финляндия в большей степени зависела от нефти СССР, чем нефти ОПЕК (см. Табл. 15). Во-вторых, в свете приведенных выше данных об огромных инвестициях, направленных в нефтегазовый комплекс, а также важности нефтедолларов для советского бюджета, попытка углеводородного шантажа была бы крайне рискованной для самого СССР. В-третьих, к тому, что касалось экономических отношений и поддержания разрядки со странами Европы, в СССР относились с большим трепетом. Если принять все эти доводы во внимание, то становится понятен скепсис европейских лидеров в отношении этой угрозы. В нем, на наш взгляд, как ни в каком другом вопросе проявлялась асинхронность политики разрядки между Европой и СССР в сравнении с разрядкой на уровне сверхдержав.

Подведем итоги. Расширение взаимодействия между Западным и Восточным блоком в сфере нефти и газа было одним из ответов развитого мира на «нефтяную атаку» 1973–1974 года. Это сотрудничество представляется крайне интересным в понимании модификации правил и установок биполярной системы международных отношений в контексте политики разрядки. По сути, оно стало ответом первого и второго мира на ревизионистские действия третьего мира (ОПЕК) в международно-экономической сфере. Будучи продуктом политики разрядки, нефтяные связи между Западным и Восточным блоком неизбежно должны были пройти через те же этапы «заморозок» и угасания, что и политика разрядки в целом. Если в первой половине 1970-х годов («золотой» период разрядки) все три основных центра западного мира – США, Япония и европейские страны – вели переговоры по целому ряду углеводородных проектов с Советским Союзом, то с приходом к власти администрации Картера произошел отказ от этих проектов со стороны Японии и США. Еще в 1973 году личный помощник президента США Ч. Колсон предупреждал, что важно не дать «золотой лихорадке», царившей в 1972–1973 годах среди американских бизнесменов, угаснуть «в результате перегрузки и несоответствия аппетитов реально существующим условиям, как это уже бывало ранее».

К сожалению, именно такой сценарий в итоге и реализовался. Первый удар по «лихорадке» был нанесен принятием поправки Джексона – Вэника. После 1976 года эта тенденция только усилилась, когда перестановка акцентов с сотрудничества – соперничества на соперничество – сотрудничество в области энергетики синхронизировалась с общим внешнеполитическим курсом. В таких обстоятельствах «нефтегазовые возможности» СССР стали осмысляться Вашингтоном двойственно. Во-первых, они стали восприниматься как «слабое место», в связи с проблемами советского нефтепрома, давление на который стало частью стратегии по использованию невоенных преимуществ в судьбоносном противостоянии. Во-вторых, этот же сектор стал восприниматься как потенциальный источник угрозы безопасности и интересам Западного блока, что может быть связано с секьюритизацией нефтяной и энергетической проблемы. Последнее может быть объяснено распространением концепта советской угрозы на понятийное пространство экономики в ситуации выхода биполярной конфронтации за узкие военно-политические рамки.