Увидал бабку, передал ей письмо – ей теперь на всю ночь работы – тоже ведь еле по слогам, как курица лапой. А бабка, дура, обрадовалась. Все благодарила, все кланялась вслед. И он над ней посмеялся.

А потом и посыпалось – как на турбазу въехал. Первым делом его директорша отчитала, что на складе осталось вчера незакрытым окошко – стащили четыре спальника и палатку. Хорошо, умилостивил, обещала не вычитать – напомнил ей, как во время ревизии прикрыл ее с бельем. Ведь все тащат, а он хоть бы гвоздь унес – только приносит. И все Плейшнер виноват.

Пошел окно смотреть. Оказалось оно с трещиной – вынули половинку, щеколду отодвинули и ведь потом на место поставили, скоты. Принялся стекло вставлять – порезался. И здорово – обплевался кровью, пока унял, усосал палец.

Потом и сыночек заявился. – Папка, здорово, это мы в поход ходили, ты не сердись.

Припер рюкзак. А в нем вся недостача. Они с друзьями решили отпраздновать окончание учебного года. И мама им разрешила идти в ночевку!

И ведь залез – знал, где взять. Плохое не тронул, самые лучшие спальники отобрал и лучшую палатку! И нет, чтоб к отцу домой зайти, спросить. Не хотел срываться – не выдержал. И ремнем его, ремнем – пускай знает! И особенно досадило, что ничего не понял – зубы сжал, не пикнул (это молодец – его сын!), а уходя, в душу плюнул: «Жмот проклятый!» Бросил – и бежать.

Это он-то жмот! Этого уж не стерпеть было. Сел на велосипед – догнал у самой деревни. Остановил поговорить.

Долго они беседовали, все по дороге взад-вперед ходили. Все больше он говорил – сына стыдил. Ну устыдил вроде, пацан разревелся. Пришлось дать ему сорок рублей на те мокасы кооперативные. Ведь давно мечтал парень, а у него деньги на пятидесятилетие отложенные невоспользованными остались.

Так замирились. Пошел на турбазу, взялся крышу на домике поправлять – толь перекладывал. Внизу музыка играет, все, кто с ним в поход ходили, его и не замечают – он сидит наверху, молоточком тюкает. Потом в столовой поел, повариха его накормила. В моечном поел, пристроился у столика, в зал не пошел, ну их всех!

А во второй половине дня – на мыс. На Озеро глядеть. Посидел – отошел душой. Совсем уже на природу настроился, так нет, та женщина, что с москвичом изменила – идут в обнимочку, он в плавках, она в купальнике, хохочут. Хорошо – опередил, успел в кустах спрятаться. Сел в кустах, а там сучка турбазовская лежит – Нюрка. Отдыхает. В тень забралась. Только что с мыса видел, как она с деревенским кобелем сцепившись бегала, а теперь в тенек забилась.

Виктора Ивановича увидала – поползла пластуном, хвостом виляет, глазки только что не закатывает. Погладил ее, погладил, а потом вдруг как дал ей пендаля под хвост – Нюрка аж взлетела и с воем из кустов в сторону деревни понеслась – заковыляла.

И даже слезы почему-то от гнева покатились. Еле отдышался – ведь до спазм в горле! Нет, братцы, так нельзя, нервы надо беречь.

Выходился. Поглядел на солнышко – всегда оно ему радость приносило. И уж на закате запер туристическую комнату, кладовку, сел на велосипед – покатил домой.

Солнышко садилось за озеро. Все кругом успокаивалось. И везде – зелень да вода, куда ни кинь взгляд – вот она красота, вот оно спокойствие!

А через четыре дня (как там в письме-то обещают!) – новый заезд. Новое счастье авось подвалит. Виктор Иванович даже хмыкнул так сладостно-мечтательно.

Уж он себе подберет группку, уж он их погоняет. Вся хворь городская из них на воздухе выйдет – придут здоровыми, загорелыми, надолго его запомнят. Еще и поблагодарят.

А когда через деревню ехал, бабы рассказали – Нюрка турбазовская взбесилась. Баба Катя Лещева взялась ее от ребятишек прутиком отгонять, а та бросилась – ногу ей порвала.

Вовка Лещев, старухин сын, обещался ее подстеречь и застрелить. А этот подстрелит – душегуб известный.

Виктор Иванович ехал домой, крутил педали, не чувствуя – велосипед привычно, ходко у него шел. Вспомнил то «письмо-счастье». Усмехнулся. Принесло оно бабке удачу – три шва, говорят, наложили. Вот тебе и чудо на блюдечке.

– Эне, мене, мнай,

Мбондим, мбондим – я.

Эне, мене, мнай,

Мбондим, мбондим – я…

Мальчик ходит по веранде.

Медленно ходит из угла в угол, под нос напевает:

– Эне, мене, мнай,

Мбондим, мбондим – я…

Уже час так ходит. В одних трусиках. На улице в старгородской слободке жарко, но купаться нельзя – бабка стращает ключом. Холодным, как налим.

А где налим – там и утопленники, налим сосет их по ночам. Бабка в огороде, мамка на работе. Мальчику сколько-то лет. Он точно не знает. А потому ходит и поет:

– Эне, мене, мнай,

Мбондим, мбондим – я…

Иногда на «я» тыкает себе пальцем в пузцо. Иногда не тыкает, просто напевает, но шагать не перестает. Шагает так: «эне» – доска, «мене» – доска, «мнай» – через доску, и снова: «мбондим» – доска, «мбондим» – доска, «я» – через доску. Иногда тихонько поет, иногда – громко. Наконец Людка не выдерживает, появляется на пороге с тапочком в руке. Мальчик замирает.

– Ты прекратишь, зараза, прекратишь? Мальчик молчит.

– Достал ты меня, понял? Еще услышу – голову оторву, мне спать охота.

Людка идет спать, хлопает дверью в избу. Мальчик хихикает, про себя повторяет бабкино слово: «Саматонка». И… нет сил сдержаться, снова начинает:

– Эне, мене, мнай…

Но Людка хитрее – никуда она не ушла, спряталась за дверью и вдруг выскакивает, и тапком, тапком!

Мальчик вырывается, летит с крыльца на двор, кричит ей злобно, сквозь слезы:

– Саматонка, истинная саматонка, сляесся ночь незнамо где, горе мне с тобой!

Людка дальше крыльца не идет, кричит оттуда, обзывается рахитиком недоношенным.

Мальчик выходит на улицу, чешет попу – здорово она тапком. Саматонка! Но ничего, ничего, принесет в подоле – будет знать! Кого должна Людка принести? Конечно же, горе, недаром бабка причитает.

К бабке сейчас лучше не соваться – за помидоры и огурцы голову оторвет.

Он опять принимается за свое нелегкое дело, но только начинает вышагивать вдоль дороги, только делает три первых шага, как замирает. К Колдаевым приехал почтальон. Лошадь пасется не привязанная, значит, дядя Вова пьяненький. А от Колдаевых выйдет совсем пьяный. Колдаиха гонит самогон.

Мальчик пробирается под самым забором, там, в акациях, у него протоптана своя тропка. Он пробирается к лошади. К Зорьке. Он сначала смотрит на нее замерев, потом выползает из-под куста. Зорька косит глазом, тяжело дышит мальчику в руку, лижет пустую ладонь. Никто их не слышит? Мальчик оглядывается:

– Зорька, помёне-фумёне, ра?

Нет, никто не слышит – Зорька согласно кивает. Мальчик собирает вожжи, влезает на телегу. Зорька покорно трогается. Ей хочется пить, она тянет к Озеру. Заходит далеко, пока колеса не увязают по ступицу в глине. Пьет.