Трамвайный поезд номер две чертовых дюжины, обе овеяны погребальным звоном, влачил Мотылькова лихим маршрутом: вдоль местечка Последний Приют и застенчивой именем мастерской, где тесали лодки — четырехугольные, недопараллельные, вовлекали в лилейное и в красное и спускали со сходен, а на обочине плотно присутствовали автобусы и несли нерасхожую дверь на гузне, и производили впечатление черной масти… Вдоль заборной оранжереи бумажных цветов, а после — вдоль магазинного дома закаменевших сирот, несгибаемо поджидающих в окнах — кто подарит им имя собственное…

Былой Мотыльков находил маршрут либеральным — нестареющий анекдот, и, провалившись в «Знание — сила», или в стругацкое, или в неструганную мысль и летая в каше-брикет «Трамвай» от левых видов к правым, распахивал на крутизне неукротимые взоры, близкие ястребиным, и искал — вывезенных с кладбища лучших барышень от восемнадцати до четверти, и барышни уж не уводили око… Но текущий Мотыльков блуждал глазом по местечку с приютскими, стравившими вымпелы зелени деревьями, из чьих стволов ломились наружу — сухорукие привидения… Примыкал к дымящих на сходнях мастерам лодки без весла, примерял у забора лавры, а в соседних витринах — всходил на пьедестал и узнавал каменную стать… объясняя тем, кто на него смотрит: о славный, восстанческий маршрут — из Аида в мощь жизненных компромиссов, каковые кости, то есть схема со временем обрастет мясом, и приходится сожалеть, что обратный путь не стерт, но — растоптан: венок, пожалуйте тот, до тридцати купилок, сбрызнут синими розанами, недорого и почти достойно… лодку — ту, масти нашей революции. И, конечно, мрамор… или непритязательный гранит в полный рост? Наконец, представлен под елкой и хорошенький лужок, если бы не но… Новый год, когда елка особенно склонна к отлету. И насыплют пустые штрафы, а Мотылькову забываться — под заголившимся шпеньком… Не стоять в обкомовском камне — при синей ели.

Пока он доносил свое полупроваленное за остов тело с кладбища в службы, отлили последние прутья воды. А на дремучие загорбки туч сели золотые крошки, мальчики-с-пальчики, и сеяли пшеницу солнца, уже взявшую в рост, и подсыпали зубчатые сорняки почти ультрамарина, и чьи-то лица уже расцветали… Мотыльков посмотрел, сощурясь, вверх. И на расчесанной ветром до красных ягод боярской ветке обнаружил птицу большую воронью. В ответ птица большая воронья обнаружила Мотылькова и, покатив глаз — от презрения к сладости, кричала. Возможно вкрапление в сюжет языка зверя и птицы, сказал Мотыльков тем, кто на него смотрит, хаотичное сужденье о человеке: каков размедузился! Лично мне, представительнице пернатых, надежды умножают аппетит. Потому что я пожираю сладчайшие надежды, как революция — своих птенчиков, карр… или кар-л!

Сегодня и я постараюсь заморить червячка, хотя желал бы надежд, сказал Мотыльков тем, кто на него смотрит. Склонен к знамениям, положительным толкованиям, приветствую голубя с оливковой ветвью, в крайнем случае — птицу воронью. Благая весть — кончился потоп, и вышла солнечная погода, пусть и постыдна против летнего пира… Или Deus ex macina. И восходит — новый круг, стирая аномальное сегодня, но опираясь на великое вчера — эпоху написания Опушкиным портрета, где Мотыльков был — не рябь и трамвайные билеты, а в перебоях колючая проволока, но — бесперебоен в Мечте и в контакте, и в сборе предложений, и в отсылке посулов… кстати о заключенных — в одиночки портретов, кто хорошеет за счет оригинала, столь плоско себя одолжившего… кто прирастает препирательством Мотылькова с органами — своими и социальными… Да, да, голодный пробудился и заказал птицу — на вертеле или ветке, с сыром или с надеждой. Пробужденный встряхнулся и одушевил экстерьер… пусть и не достав — дерзновенного, но подкравшись — почти вплотную. И сообщил тем, кто на него смотрит, что продолжение в этом ключе — для поэтов страдания, профессионалов и самородков, а Мотыльков отзывает из нетей свой белоснежный образ и возвращается к корням. Доноры еще не закончили сдачу крови, но процесс открыт. Великолепная блондинка когда-нибудь позвонит. Возможно, ее обгонит кто-то — трижды великолепней, и это не предмет треволнений Мотылькова. Елочный же лужок, почти арендованный, он дарит птицам-надеждам. Пусть займут жизнью и поместят плетеный дом. Нет — поэтапным переходам к согласию с самим собой! Сразу — и навсегда.

И, окрыленный воронами-надеждами, Мотыльков взбежал в работу.

Пред ним было поприще разлуки, и Мотыльков сходу пытался бросить комплименты производственным дамам. Пусть и не каждой — тонкого психологического рисунка и близкое к мадригалу, как некогда, а общее, в бодрящем стиле не спи, вставай, кудрявая. Но на сей раз никто почему-то не рукоплескал Мотылькову.

— Без шарма — на шармачка, — констатировала, не отрываясь от проспектов, коллега Александра. — Неюркий, неплотный, пониженный. Закрой скорее окно, не то тебя отнесет в Волшебную страну.

— Что-то ты расклеился, Вадичка, — призналась себе из зеркала коллега Анна. — Рекомендую: клей «Момент». Не момент, а зверь. Киндер распряг греческую вазу — в грязь, я отвечала долгоиграющей истерикой, а мой Сидоров склеил местную грязь — опять в греческую вазу! — и размышляла по ходу карандаша, рисующего уста-гранат: — По-моему, киндер нацелился на французский фарфор. Если вычтет единицу, я возмещу ее — чайничком с картинами рая и омерзительной ценой. Будь другом, нежданчик, закрой окно.

— Мотыльков поврежден. Это уже не склеишь, — заметила коллега Наталья. — У кого, по словам здешних мужланов, самая пышная грудь? Тот бросает грудь на оконный дот. Потому что от твоего недельного стона по чайникам у меня уже не уши, а чайники.

— А по крупу — пленэр из другой жизни! — мечтательно говорила коллега Анна. — Кстати, ты тоже могла бы закрыть чем-нибудь окно!

Данные разведывательного характера, сообщил Мотыльков тем, кто на него смотрит. Процветающий уровень мысли приятен для моего самоощущения. Вижу затухание трудовой активности, но здание свой срок еще не исчерпало, так что можно посвятить себя ежедневному: закреплять пройденное и выходить на небывалые рубежи — за ту же зарплату. А прозябающим в старой жизни Мотыльков предложил что мог — сольный приступ кашля.

— Как этот старый Казанова боится сквозняков! — сказала коллега Наталья. — Он обрел психологию пораженца. Теперь ему чуждо свежее, ветер перемен и реформ.

Се приемная дочь закаленной стали, сказал Мотыльков тем, кто на него смотрит, и замкнул на себе молнии, кнопки и пуговицы и, наполнив хрипами жабры проволок, ушел в Производственное. Никогда не вредно отредактировать чьи-то маниловские прожекты, зачистить программы и выполоть из разделов сюрреализм. Дайте мне факторы, что влияют на объект, и я скажу вам, что он есть. Согласен, это вам —