Тогда один шведский матрос встал на самом носу, прочел «Отче наш» и запел псалом.

Во время его молитвы солнце село, подул свежий вечерний ветерок и вывел судно из царства мертвых.

Из лесной хижины вышла старушка. Несмотря на будний день, на ней была праздничная одежда, словно она собралась в церковь. Старушка заперла дверь и положила ключ на обычное место под порогом.

Пройдя несколько шагов, она оглянулась на свою хижину, такую маленькую и жалкую под громадами покрытых снегом елей, и посмотрела на свое жилище с невыразимой нежностью. «Сколько счастливых дней провела я здесь, — торжественно произнесла она. — Да-да, Бог дал, Бог взял».

И старуха двинулась дальше по лесной тропинке. Она выглядела очень дряхлой, но держалась еще твердо и прямо, хотя годы и старались сломить ее.

Ее красивое лицо, обрамленное мягкими седыми волосами, имело такой ласковый вид, что странно было слышать ее голос: резкий, торжественный и внушительный, как у пророчицы.

Старушке предстоял далекий путь: она шла в Ингмарсгорд на собрание хелльгумианцев. Старая Эва Ингмарсон была одной из самых горячих последовательниц учения Хелльгума.

«Ах! — думала она, направляясь туда, — как хорошо было прежде, когда мы не знали никаких раздоров, и больше половины деревни примкнуло к Хелльгуму. Кто бы мог поверить, что большинство вернется к прежним заблуждениям и через каких-то пять лет у него останется только двадцать последователей, не считая малых детей!»

Она вспомнила то время, когда она, столько лет прожившая одна-одинешенька в лесной глуши, вдруг сразу обрела братьев и сестер, которые навещали ее, расчищали путь к ее хижине после снежных метелей и без всякой просьбы наполняли ее сарайчик сухими, аккуратно наколотыми дровами. Она вспоминала то время, когда Карин Ингмарсон, ее сестры и другие важные господа приходили в ее маленькую избушку, чтобы разделить с ней ее скромную трапезу.

«Ах, как подумаешь, что многие сами отказались от блаженства! — думала она. — Теперь над нами разразится гнев Божий. В следующее лето мы все погибнем, потому что только немногие откликнулись на Господний призыв, а многие откликнувшиеся отпали».

Старушка думала о письме Хелльгума, которое хелльгумианцы считали истинным апостольским посланием и читали на своих собраниях, как на других собраниях читают Библию.

«Было время, когда слова его были сладки, как молоко и мед, — думала она. — Он учил нас терпению к необращенным и кротости к отпавшим, и внушал богатым быть одинаково милосердными с праведными и неправедными. Но с некоторых пор слова его источают только желчь и горечь и пишет он только об испытаниях и наказаниях».

Старушка вышла на опушку леса, откуда открывался вид на деревню.

Был прекрасный февральский день. Блестящая снежная пелена покрывала равнину, вся растительность была погружена в зимний сон, и даже воздух, казалось, замер.

Старушка думала о том что вся эта мирная зимняя картина скоро будет нарушена огненными потоками лавы, которые низринутся с небес; она видела уже всю окрестность объятой пламенем так же, как теперь она была покрыта снегом.

«Он не выражает своей мысли прямо; он все время пишет о каком-то великом испытании. Да-да, нечего удивляться, если наша деревня будет наказана, как Содом и разорена, как Вавилон».

Проходя через деревню, Ева Ингмарсон при виде каждого дома представляла себе, как грядущее землетрясение сметет все дома подобно карточным домикам. А встречая людей, она думала, что скоро адские чудовища будут гнать и терзать их.

«Вон идет учительская Гертруда, — подумала она, увидев красивую девушку, идущую ей навстречу. — Ее глаза сверкают и горят, подобно солнечным лучам на снегу. Она, должно быть, так счастлива оттого, что осенью выходит замуж за молодого Ингмара Ингмарсона. Вон, она несет целую связку пряжи, видно, собирается ткать для своего нового дома занавески и скатерти. Но, прежде чем она закончит свою работу, гнев Божий настигнет нас».

Старушка грустно поглядывала по сторонам, проходя через деревню, которая, как ей казалось, выросла до невероятных размеров. И все эти белые и желтые домики с деревянной обшивкой и высокими окнами будут разрушены, как и ее собственная жалкая лачуга с крошечными оконцами и балками, поросшими мхом.

Дойдя до половины деревни, она остановилась и сердито ударила палкой о землю. Ее охватил гнев, и она крикнула так громко, что бывшие поблизости люди остановились и стали слушать.

— Да-да, во всех этих домах живут люди, отвергшие Иисуса Христа и Евангелие и объявившие себя Его врагами! Почему не следуете вы призыву, почему не каетесь в своих грехах? За это все мы теперь обречены на гибель! Рука Божия равно сурово покарает праведных и неправедных!

Перейдя реку, старуха встретила нескольких хелльгумианцев. Это были старый капрал Фельт и Колос Гуннар с женой Бриттой Ингмарсон. Немного дальше к ним присоединился Хок Маттс Эриксон, его сын Габриэль и дочка бургомистра Гунхильда.

Все эти мужчины и женщины в пестрых местных нарядах смотрелись на белом снегу очень красиво. Еве Ингмарсон все они казались осужденными, ведомыми на казнь, или животными, которых гнали на бойню.

Все хелльгумианцы выглядели мрачно и понуро. Они шли, опустив головы, словно придавленные тяжелой ношей. Все они ожидали, что царство блаженства скоро распространится по земле, и не за горами день, когда новый Иерусалим спустится к ним с небес. Однако число их последователей становилось все меньше, они разочаровывались в своих надеждах, и сердца их терзались печалью. Они шли медленно, вяло переставляя ноги, часто вздыхали и не обменивались ни единым словом, так как дело их действительно было плохо. Они поставили на карту всю свою жизнь и проиграли.

«Почему все они так печальны? — думала старушка. — Ведь они не знают еще о самом худшем, если не хотят, как следует, вникнуть в письмо Хелльгума. Я пыталась им объяснить, но никто не хотел меня слушать. Да, живущие на равнине под открытым небом не умеют по-настоящему печалиться и тосковать. Эти чувства понятны только тем, кто живет в одиночестве во мраке лесов».

Она заметила, что хелльгумианцев беспокоило и пугало то, что Хальвор созвал их на собрание в будний день. Они боялись, что он сообщит им об очередном отпадении. Они беспокойно обменивались недоверчивыми, тревожными взглядами, как будто спрашивая: «Как долго ты еще останешься верным? А ты? Или ты? Может, лучше сразу покончить с этим и распустить общество? — думали они. — Лучше сразу умереть, чем медленно чахнуть».

Единение, которое они так горячо любили, эта мирная, тихая жизнь в любви и согласии — неужели всему должен наступить конец?!

Солнце, по-прежнему могучее и величественное, совершало свой путь по далекой небесной выси, озаряя этих скорбных людей. От снега веяло свежестью, придающей мужество и бодрость, а с холмов, покрытых темными зелеными елями, на всю равнину спускалась какая-то успокоительная и мирная тишина.