– Ну разве это самое удачное место для шалостей, Назарушка?

И кузнец сразу же осознал свою неправоту, извинился, сославшись на забывчивость, и по дороге в злачное место в ушах его звенел ее нежный, как перелив серебряного колокольчика, смех, а перед глазами маячило то, что он увидел под дорогой, расшитой плахтой. Эх, жизнь! Ничто не приходит на тарелочке с голубой каемочкой, все надобно выгрызать, да еще как! А женщины, неужели и в самом деле им имя вероломство, или это касается и сильного пола? Как тут рассудить? Назар, например, не знал, но на радостях, что у него теперь так много заказов, выпил больше, чем всегда, и когда проснулся на следующее утро, то мог вспомнить лишь то, что домой путешествовал он на шустрой зеленоглазой и черной как смоль свинье, которая у него что-то просила, а он от нее отбивался, как мог, но и та не шла на попятный двор, и от поездки на ней его укачало, как на корабле, и он возвратил перед домом в окружающую среду все, что съел и выпил, и утром проснулся хотя и с головной болью, но трезвый и голодный и готовый к приему болтливых клиенток. Так у него теперь и повелось – утром он снимал размеры и записывал на больших коричневых листах (ему подарила их целую пачку клиентка – продавщица из сельпо), а по вечерам мастерил пояса, потребность в которых, очевидно, постоянно возрастала, и ему казалось, что скоро в селе все, кроме Козьей Бабушки, будут носить его суровые изделия. Приходили иногда, правда, и мужики. Некоторые жаловались на то, что он дерет с их супружниц втридорога, а некоторые просили выгравировать на поясе какую-нибудь игривую надпись или рисунок, на что кузнец отвечал, что он занят серьезным делом – спасает от соседей генофонд села, но когда видел перед собой несколько смятых «портретов», то никак не мог устоять перед соблазном и скоро заказчики стали соревноваться друг перед другом в качестве подкладок, гравировках, в надписях и тому подобном вздоре. Назар просто диву давался. Ведь произведение рук его предназначалось одной только даме – так перед кем ей задирать нос, если этот интимный предмет туалета предназначается для одних только глаз – мужниных. Но к этой теме мы еще обязательно возвратимся. А сейчас мы должны рассказать о том, как именно Наталка обнаружила Грицька.

А дело было вот как. Бедолашный Грицько уже почти задохнулся среди пронафталининых бюстгальтеров и юбок, но никак не мог заставить себя подать сигнал тревоги, потому что опасался, что подозрительная Наталка вряд ли поверит в то, что он оказался в Гапкином шкафу в процессе погони за матерым, особо опасным преступником. А почему он еще мог оказаться в шкафу? Мысли его, и так обычно неспешные, под воздействием испарений нафталина еще замедлились и двигались в его сером веществе катастрофически медленно, как перегревшиеся на солнышке черепахи. И не мог он придумать ничего путного, не мог! Но тут подобно тому, как яркая молния прорезает ночное небо и освещает черный лес, да так, что каждая маленькая веточка становится видна как на ладони, так и внезапная догадка поразила Грицька и он яростно забарабанил в дверцу шкафа. И когда изумленная Наталка подняла с пола ключ, открыла шкаф и увидела своего багрового от духоты Грицька да еще со Светулиным лифчиком на голове вместо панамки, он торжествующе закричал:

– Так и знал! Так и знал, что ты сюда придешь! И ты пришла! Ах, как я был прав! Неужели тебе нужен этот мерзкий сосед, который завелся у Гапки под полом? И как ты до этого дошла, ума не приложу…

От такой чудовищной наглости своего благоверного Наталка чуть язык не проглотила, но длилось это все лишь каких-нибудь несколько мгновений, а затем расплавленный поток домыслов, предположений и инсинуаций обжог и без того красного как рак милиционера и оказалось, что его беспомощная попытка притвориться, что в шкафу он сидел в засаде на собственную возлюбленную, обречена на полный провал. Но тут Наталка вдруг повернулась к свояченице и принялась выговаривать той за желание разукрасить ее, Наталкину, макитру развесистыми рогами. Но Гапка защищалась, как могла, и Грицько только дивился ее изобретательности.

– Нужен мне твой Грицько! – кричала Гапка. – Дудку он мою занес, из которой так и не смог выдавить ни одной не фальшивой ноты. Понятное дело, что ни одна крыса за ним не пошла! Дудку он мне занес, дудку. Причем тут я? А потом взял и в шкаф залез, хочу, говорит, посмотреть, как моя благоверная на соседа реагировать будет. Я ему, зачем чудишь, Наталка твоя – все равно что святая, хотя такая красавица, что с лица можно воду пить, прости Господи, а ты за ней собираешься из вонючего шкафа подсматривать. А он ни в какую и в шкаф!

– А что же ты мне сразу не сказала? – возмущалась Наталка. – Хорошенькое дело, прихожу к своей лучшей подруге, у нее в шкафу мой муж, а она и виду не подает. А если бы я сказала что-то не то, а? А он бы услышал? Кто был бы виноват?

Ухмылка Гапки не оставила сомнения в том, кто был бы виноват, и это раззадорило Наталку еще больше.

– Не верю, – сказала она. – Не верю. Ты его, видать, совратить хотела, а он – что тот голубь и меня любит. Поэтому и Голова от тебя ушел, потому что у тебя одно уме.

Грицько подумал было, что наступил тот сладостный миг, когда он может безнаказанно все свалить на Гапку. И он, сняв наконец с потной головы объемистый Светулин бюстгальтер, возопил, обращаясь ко всем присутствующим:

– Истинно ты, Наталка, говоришь, истинно. Это она меня, безневинного, в шкаф затолкала, чтобы нас, голубей верных и неразлучных, поссорить на веки вечные. А я что… Дудку занес и хотел уже было идти, а она…

И Грицько смахнул с багровой щеки скупую мужскую слезу. Наталка хотела уже было схватиться с Гапкой врукопашную, но Грицько ее отговорил, и они, плюясь и отпуская проклятия в адрес Гапки, выбрались на свет Божий из ее жилища и с грохотом захлопнули за собой дверь, а Гапка в очередной раз была потрясена мужской подлостью и поэтому временно утратила дар речи и только икала, глядя на Светулин бюстгальтер, лежавший на дощатом полу.

«Нет у меня теперь закадычной подруги, – с горечью подумала Гапка. – И все из-за какого-то Грицька и его глупостей». И она хотела уже было предаться горестным размышлениям о мимолетности жизни и коварстве сильного пола, но тут возвратилась жизнерадостная Светуля с целой сумкой продуктов и под полом сразу же завозился, учуяв съестное, сосед.

А ситуация становилась для будущих монахинь все более невозможной, потому что по ночам сосед безнаказанно разгуливал по дому, любуясь Гапкой и Светулей, которые спали, крепко прижавшись друг другу и сжимая в руках предметы, которые могли быть использованы для самообороны, как то: швабру и старинный утюг. И хотя денег у них лишних не было, им пришлось подумать о том, что, возможно, пояса целомудрия являются единственным выходом, тем более что Грицько вообще перестал поднимать трубку в своем милицейском участке, потому что жители Горенки осточертели ему хуже горькой редьки с их бесконечными жалобами на соседей. Все они дружно кляли Грицька за бездействие, за то, что он не в состоянии избавить родное село от грызунов, которые то и дело превращаются в здоровенных лбов и пристают к девушкам на выданье и супружницам, а чуть что скрываются в норах, откуда их никак не достать. Грицько им, да и самому себе, помочь, разумеется, никак не мог. У него ведь в доме тоже завелся сосед, и Наталка теперь всегда надевала известный пояс, ключик от которого у нее то и дело терялся, и Грицько все чаще, особенно после происшествия у Гапки, оставался при своем интересе. Дубль ключа от пояса Наталка изготовить категорически отказывалась под тем предлогом, что он может попасть не в те руки, и Грицько вынужден был с ней соглашаться.