— Но как же письма? Ты не будешь…

— Нет, Янус… Я сожалею, что не написала тебе последнее письмо и все не объяснила. Я правда сожалею, но мне слишком о многом надо было подумать. Я была практически уверена, что ты все забудешь.

И я смотрю на нее, жду, что она еще что-нибудь скажет. Но она закончила.

Я встаю. Иду к выходу из кафе. Слышу ее голос позади, очень далеко:

— Прощай, Янус.

Все белое. Я иду по торговой линии, мимо людей, которые тащат детей и пакеты. Но это не я иду.

Я сижу в автобусе, прислонив голову к холодному стеклу. Через две остановки входит женщина с двумя детьми, девочкой с красным ранцем на спине и мальчиком четырех-пяти лет. Они садятся напротив. Мальчик поворачивается и смотрит на меня:

— Дядя умер?

— Нет, он просто устал.

Ноги ведут меня из автобуса ко входу в больницу. Я звоню, пока санитар не открывает дверь, делаю три шага внутрь и останавливаюсь. Я не помню имени санитара, он только пришел, когда меня выписали. Парень тридцати с лишним лет, с тонкими светлыми волосами.

— Отвести тебя в твою комнату, Янус?

Я пытаюсь не усложнять его работу, но могу только стоять и смотреть. Меня здесь нет, от меня ничего не осталось, но он-то этого не знает.

— Пойдем, Янус. Тебя ведь Янус зовут?

Он нервничает, переминается, поступает, как его учили, сочувственно обнимает меня.

— Ну вот, сейчас ты пойдешь со мной, и…

Я стою и смотрю. Он не может меня сдвинуть. Я просто стою, и всё. Он бежит по коридору и зовет на помощь.

Приходят несколько санитаров и врач. Они смотрят на меня, говорят обо мне, они боятся, что я внезапно сорвусь с катушек. Обсуждают меня, будто речь идет о ком-то другом. Кладут меня на носилки. Пусть делают, что хотят.

Карин замечает отметины на моей шее, оттягивает ворот и видит, что они идут до ключицы. На мне осторожно разрезают одежду. Говорят тихо, думаю, они не знают, что я их слышу, и ничего не делают, чтобы скрыть свои разговоры, не говорят на тайном языке врачей. Покойнику на похоронах выказывают больше почтения. Они говорят, что никогда еще не видели, чтобы человека так отделали, а он остался жив. С ужасом смотрят на огромные синие и лиловые отметины, расцветившие мое тело, как японские татуировки. Нажимают на разные точки и отступают в изумлении. Смотрят на меня, как маленькие дети, разглядывающие бородатую женщину.

Меня перевозят в другое отделение. Везут на каталке: по длинным коридорам, в лифт — в руке капельница, на груди электроды, — в отдельную палату, красивую, с белыми стенами. На стене висит телевизор с выключенным звуком.

Меня колют, много раз. Делают рентген. Я в прострации, не знаю, от лекарств или от элементарного истощения.

Лежу в кровати. Знаю, что-то не так. Не следовало мне здесь быть. Не знаю почему, но знаю: что-то неправильно. У моей кровати стоит молодой санитар. Я встаю, на мне белая больничная рубашка, ноги голые. Капельница выскакивает, электроды отрываются, прикроватный монитор начинает вопить, и теперь я уже уверен: что-то совсем не так. Санитар кладет мне руку на плечо, просит лечь, говорит: тебе нужно лечь, — направляет меня в сторону кровати. Я хочу собраться с мыслями, отталкиваю его, он валится на пол. Я чувствую глухую боль, она нарастает, и что-то не так, совсем не так. Прибегают санитары. Они удерживают меня, надевают смирительную рубашку, делают укол в руку, спорят и укладывают на каталку. Снова меня везут по длинным коридорам. Я хочу вспомнить, развеять туман, сделать так, чтобы в боли появился какой-то смысл. Меня отвозят в бокс для фиксации, и тут начинает действовать лекарство.

Не знаю, сколько времени я лежу привязанный, думаю, дня два. В моменты просветления я чувствую лишь тошноту и усталость, а затем снова отключаюсь.

Я пришел в себя. Рядом с кроватью стоит Микаель. Вместе с другим санитаром они сняли с меня смирительную рубашку, теперь мы одни.

— Вставай, разбойник.

Улыбаясь, он помогает мне вылезти из кровати, поддерживает меня, пока я делаю первые неуверенные шаги. Все тело дрожит, но это нормально после фиксации. Я говорю Микаелю, что хочу писать, он помогает мне дойти до туалета.

— Справишься?

— Да.

Я закрываю за собой дверь, сажусь на унитаз и смотрю перед собой. Лицо становится влажным. Сначала я не понимаю, что это, а потом замечаю, что это льется из глаз. Внутри я ничего не чувствую, но снаружи, по лицу, бегут слезы. Микаель говорит со мной из-за двери, спрашивает, все ли в порядке, просит открыть.

Я плачу, не могу остановиться. Они ломают дверь и поднимают меня. Усаживают на постель и дают таблетки. Через какое-то время слезы иссякают.

Я сижу в кресле-каталке, меня везут в мою старую комнату. Кровать убрана, мои немногочисленные плакаты висят на старых местах. Мне помогают перебраться в постель, я поворачиваюсь к стене и поджимаю ноги. Микаель сидит на краю кровати, держит меня за плечо. Говорит, что теперь я дома, что все в порядке, что без меня было скучно. Завтра мы можем поиграть в шахматы, через пару дней я смогу пойти с остальными в бассейн. Они купили новый видеомагнитофон. Сядем, посмотрим гонконгские фильмы: «Крутые ребята», «Пуля в голову», «Киллер»… Старые добрые боевики Джона By.

Я сижу в комнате отдыха, руки слишком сильно трясутся, чтобы я мог скрутить сигарету. Я прошу Жирную Грету свернуть мне пару штук. Когда мне нужно прикурить, она держит передо мной зажигалку: это непросто, голова так и ходит вверх-вниз. Она рада мне помочь, раньше я с ней не разговаривал.

Дни идут, я сижу в комнате, тупо уставившись перед собой. Микаель принес мне стопку журналов, тех, что оставляют посетители, их разрешают читать. В палате курить запрещено, так что раз в день я встаю с постели и с пыхтением двигаюсь в комнату отдыха. Выкуриваю пять-десять сигарет подряд, настолько быстро, насколько быстро успевает их скрутить Жирная Грета. Со мной заговаривают, но я не отвечаю. Я трясусь, сначала потому что мне прибавили лекарства, никогда еще я столько таблеток не пил, и некоторые из них такие большие, что их трудно проглотить. А потом я трясусь, потому что они снижают дозировки. Мы же не хотим тебя убить, говорят они.

Я захожу в комнату к Томасу. Чтобы не напугать его, надеваю акриловый спортивный костюм. Он сидит на кровати, ая — напротив, на пластиковом стуле.

— Черт, как же грустно без тебя было. Я по тебе скучал, на самом деле.

Я пытаюсь улыбнуться.

— Я все думал, что же ты там делаешь. Почти завидовал. Не то чтобы мне хочется выйти, но я торчал тут и маялся от безделья.

— Да…

— Там все по-прежнему?

— Более или менее.