Когда я, наконец, услышал свое неправильно произнесенное имя от непомерно массивной девицы за проволочной решеткой, несомненно Джульетты, я вовсю размечтался, что вот-вот соберусь и устрою пробуждение, дабы преодолеть себя. Случайно или по злому умыслу голос из-за проволоки пропел: «Мистер Сталь? Мистер Джеральд Сталь?»

Я отлип от своего костедробильного сиденья. Вместо священной чаши мне вручили бумажный стаканчик. Кровь Христова была оранжевая, как солнечный свет, и теплая, как моча.

В считанные мгновения перед вживлением фашистского сока меня одолели размышления задним числом. (Стал бы Эйхман кудахтать из могилы?) Но как только я проглотил свой глоток, я осознал, что вступил на свой путь.

Метадон повел меня, лишь когда я оказался на полпути к дому. Сандра пришла, когда я уже находился там. Не столько на диване, сколько как его часть. Чтобы там ни было в этом бумажном стаканчике, оно превратило меня в мебель. Весь день наша кошка Джеки просто садилась мне на ноги и пристально смотрела на меня. В какой-то момент она просто поднялась и стала кусать меня за штанины.

Сандра наверняка удивилась, увидев, что альтернативой ее резвому мужу на игле стал муж, превратившейся в зомби от, как предполагалось, лечения. Но она не потрудилась мне об этом сообщить. Она устроилась у телефона сделать несколько звонков. А я в это время продолжал держаться за подушки, такие же подвижные, как я сам.

На следующем рассвете я снова ушел. Никто до меня не докапывался, я ни с кем не заговаривал; а на День Третий одна Chiquita[35]со взбитыми волосами и выщипанными бровями бросила на меня взгляд, вопрошавший «ты настоящий мужик?», пока я возвращался в свой Coupe de Ville. Разумеется, я к таковым не относился, но точно был в состоянии оценить возможность приобщения.

Как-то я попытался писать, затем вырубился и очнулся, обнаружив, что так и сижу с карандашом в руке, неподвижно, как подпорка для декорации, и у меня настолько свело затылок и поясницу, что лишь тот факт, что мертвецы не ощущают трупного окоченения, не дал мне завопить от боли.

Просто не желая провести двадцать один день на метадоне, я совершил поступок, который испортит мне дальнейшую жизнь. Я почти закончил трехнедельную детоксикацию.

Начиная с Дня Первого, я видел, как кучки крепких клиентов шушукаются на больничной парковке. Даже не работая в Агенстве по борьбе с наркотиками, легко догадаться, что они не бейсбольными карточками меняются. Как бы меня к ним ни тянуло, у меня хватало мозгов не подходить и не проситься в игру. В основном я держал рот на замке. Кидал понты. Никто ко мне не цеплялся, но на крекеры с сыром все же не звали.

Но вот однажды, в хмурые семь утра, когда я готовился включить зажигание и вырулить на дорогу, я случайно обернулся и встретил видение из ада, улыбающееся чудовище, маячившее в окне у пассажирского кресла.

«Здорово, братан», — сказало ухмыляющееся чудовище, прижавшись лицом к стеклу. Бессознательно я включил автоматическое запирание. От первого взгляда мельком на него мне в кровь выбросило ведро адреналина. Чересчур крупный череп, широкий кроманьонский лоб и выступающая челюсть, как у умственно отсталого гиганта на фото Диан Арбус. На лице основное место занимало малиново-красное родимое пятно, начинавшееся от линии волос над правым глазом, спускавшееся рядом с носом по щеке со шрамом от ножа, сужавшееся у набитой зелеными тюремным чернилами татуировке АРИЙСКОЕ БРАТСТВО и скрывающееся под футболкой. Шестнадцать лет на зоне и двенадцать на метадоне придали этой белой коже такую бледность, что то красное пятно смотрелось рождественским символом.

Не знаю, какого черта от меня хотел этот дегенерат. Но я видел его здесь раньше и не хотел рисковать и отдавить ему пальцы на ногах, чтобы завтра вернуться и столкнуться с непонятным гневом, который он сочтет нужным проявить, когда я встану за своим дозняком.

— Звать Гас… Большой Гас, — сказал он, просовывая в окно ладонь размером с блюдо для пирога. — Мои ребята зовут меня Джи.

Я выключил зажигание и пожал руку:

— Я Джерри.

— Знаю. У меня там баба, — он подмигнул. — Знаешь, что?

Он картинно уставился перед собой на компашку черных джанки, сидящих на корточках у забора парковки, потом снова повернул ко мне свою массивную рожу:

— Знаешь, что? Я лучше буду продавать своим. После ебаных ниггеров деньги воняют. Я кладу их в карман и весь день обречен нюхать ниггерский вонизм. Такая ниггерская вонь шмотки прожигает.

Я согласился. Ведь нечто, похожее на ниггерский вонизм, происходило и со мной. Ведь мы с ним были из одного теста сделаны. За это я не любил себя. Но когда сползешь за определенную отметку в жизни, отвращение к себе дается легко. Не сложнее, чем дыхание. Мне совсем не светило встать и выдать неожиданному брату ответ настоящего мужика. Чем ближе он вырисовывался, тем отчетливее я видел потускневшую горящую свастику, вытатуированную у него на предплечье.

Ладонь Большого Джи скользнула в его варенки. Достала пузырек с лекарством. Он потряс ею, словно приглашая меня посмотреть, потом резко отдернул, когда я потянулся. Его смех прозвучал металлическим скрежетом.

— Интересуешься? — он зажал кулак, помахав им у моего лица.

— Видимо, — ответил я, запинаясь. Часть меня, наверно, желала не поддаваться, но я знал, что любое сопротивление бессмысленно. Лицом к лицу с этим шустриком мне просто хотелось сказать правильные слова.

— Видимо? Фраер хренов! Видимо, блин. Ты хоть знаешь, че там? — он рявкнул еще громче. — Ты знаешь, че там?

У Джи было невозможно отличить дружеский жест от наезда. Разговор, даже под отупляющим воздействием метадона, выжимал все силы.

— Зацени, деточка, — он отвернул одной рукой крышку, вытряс пару пилюль и сунул их мне под нос. Они были маленькие, как раньше таблетки сахарина.

— Знаешь, на что ты смотришь? Ты смотришь на лучший в мире наркотик. Дилаудид, чувак. На улице его больше взять нереально. Два на пятнадцать. Ей-богу — найдешь дешевле, скажи мне, и я откожерыжу этому пидорасу яйца. Сколько возьмешь?

К счастью, я был при деньгах. Я взял бы их, даже окажись они сахарином. Что-то в этом накачанном, отъехавшем наци с электрическими зрачками не терпело неясностей, динамы и заднего хода.

— Давай четыре, — сказал я. Изо всех сил сохраняя невозмутимость. Только стал вынимать из штанов наличность, как та же ладонь с колесами сжалась и жестко опустилась мне на плечо.

— Не здесь, чувак. Не здесь. Давно не палился? Вокруг же пасут!

То, что он тут встал и последние пять минут размахивает передо мной медикаментами, выдаваемыми по тройному рецепту и находящимися под федеральным контролем, типа, не считается. Я один тут лох. И я извинился.

— Все нормально, — сказал он, — все нормально. Поехали за угол.

На этой ноте он влез в салон, захлопнул за собой дверь и завопил: «Давай! Давай! Давай!», будто Дэрил Гейтс вцепился в бампер ногтями больших пальцев.