— В общем-то, это довольно забавно. Правда. — Менчу произнесла это, обращаясь к Максу, хмуро слушавшему перепалку, и взяла у него сигарету. — Дай-ка мне огонька. Мой кондотьер[18].

Этот эпитет пробудил ехидство Сесара.

— Cave canem,[19]мощный красавец, — сказал он Максу, и, пожалуй, только Хулия поняла, что по-латыни слово canem может означать представителей собачьего племени как мужского, так и женского пола. — Согласно историческим фактам, никого не следует кондотьерам опасаться больше, чем тех, кому они служат. — Он взглянул на Хулию и отвесил ей шутливый поклон, выпитый джин начал действовать и на него. — Буркхардт[20], — пояснил он.

— Успокойся, Макс, — повторила Менчу, хотя Макс вроде бы и не нервничал. — Видишь? Он даже не сам это выдумал. Примеряет на себя чужой венок… Или это называется «лавры»?

— Акант, — смеясь, вставила Хулия. Сесар бросил на нее страдающий взгляд.

— Et te, Bruta?..[21]— Он повернулся к Серхио. — Ты улавливаешь трагическую сущность всего этого, Патрокл? — Отпив большой глоток водки с лимоном, он посмаковал его, затем драматически огляделся вокруг, словно ища дружеское лицо. — Не знаю, что вы имеете против чужих лавров, дражайшие мои… По своей сути, — продолжал он после секундного размышления, — всяческие лавры являются до какой-то степени чужими. Чистого творчества не существует, сожалею, что приходится сообщать вам это печальное известие. Мы не… или, вернее, вы, поскольку я не отношусь к числу творящих… И ты тоже, Менчу, краса моя… Может быть, ты, Макс… не смотри на меня так, очаровательный condottiero feroce,[22]может быть, ты среди нас единственный, кто действительно что-то создает… — Он сделал утомленный изящный жест правой рукой, словно желая выразить, до какой степени ему наскучило все на свете, даже собственные рассуждения, и — как будто случайно — закончил его в непосредственной близости от левого колена Серхио. — Пикассо — и мне не доставляет ни малейшего удовольствия упоминать имя этого шута, — он в то же время и Моне, и Энгр, и Сурбаран, и Брейгель, и Питер ван Гюйс… Даже наш друг Муньос, который в эту минуту наверняка сидит, склонившись над шахматной доской, силясь разогнать сонм своих собственных призраков, одновременно освобождая нас от наших, — он не Муньос, а Каспаров, и Карпов, и Фишер, и Капабланка, и Пол Морфи, и тот средневековый шахматист — Рюи Лопес… Все составляет различные фазы той же самой истории, а может, это история повторяет сама себя; на этот счет я уже не очень уверен… А ты, Хулия, прекраснейшая из прекрасных, ты, стоя перед нашей пресловутой картиной, задумывалась когда-нибудь, где ты находишься — вне или внутри нее?.. Да. Уверен, что задумывалась, потому что я знаю тебя, принцесса. И знаю, что ответа ты не нашла… — Он коротко рассмеялся — но в смехе его не было иронии — и обвел глазами всех по очереди. — В общем-то, дети мои, прихожане мои, мы с вами составляем интересную команду. Мы имеем наглость пытаться раскапывать тайны, являющиеся, по сути дела, загадками наших собственных жизней… — Он поднял свой бокал, будто провозглашая тост, никому конкретно не адресованный. — А в этом, если как следует поразмыслить, есть свой риск. Это все равно что разбить зеркало, чтобы посмотреть, что там, за слоем амальгамы… Ну, как, дорогие мои, у вас еще не начали бегать мурашки по спине?

Было два часа ночи, когда Хулия вернулась домой. Сесар и Серхио проводили ее до подъезда и настаивали на том, чтобы подняться вместе до самой квартиры, на третий этаж, но Хулия не позволила им этого сделать и, поцеловав обоих на прощание, стала подниматься по лестнице одна. Она шла медленно, тревожно оглядываясь вокруг. И, когда она доставала ключи, прикосновение к холодному металлу пистолета подействовало на нее успокаивающе.

Но, поворачивая ключ в замке, она вдруг с удивлением осознала, что, в общем-то, воспринимает происходящее более или менее спокойно. Она испытывала страх, и, для того чтобы понять, насколько он сильный, вовсе не требовалось абстрактного таланта, как выразился бы Сесар, пародируя Муньоса. Однако в этом страхе не было мучительности, доводящей до животного состояния, как не было желания убежать. Напротив: он словно бы проходил через призму напряженного любопытства, приправленного немалой дозой самолюбования и вызова. Даже игры — опасной и возбуждающей. Как в детстве, когда она убивала пиратов в Стране Никогда.

Убивать пиратов. Она очень рано познакомилась со смертью. Первым ее детским воспоминанием был отец, лежащий неподвижно, с закрытыми глазами, на кровати, накрытой покрывалом, в спальне, окруженный серьезными, одетыми в темное людьми, которые разговаривали очень тихо, точно боясь разбудить его. Хулии было шесть лет, и это непонятное и торжественное зрелище осталось в ее памяти навсегда связанным с образом матери, даже тогда не проронившей ни слезинки, одетой в черное и еще более неприступной, чем всегда, и с ощущением ее сухой властной руки на своем затылке, когда она пригнула голову девочки к лицу покойного, веля поцеловать его в лоб. Не мать, а Сесар — не такой, как теперь, а моложе — после этого подхватил малышку на руки и унес в другую комнату. Сидя у него на коленях, Хулия взглянула на закрытую дверь, за которой несколько служащих похоронного бюро готовили гроб.

— Он стал совсем не такой, Сесар, — проговорила она, не давая расползтись вздрагивающим губам. Никогда не надо плакать, всегда говорила ее мать. Это, насколько могла вспомнить Хулия, было единственным уроком, усвоенным от нее. — Папа стал совсем не такой.

— Да, это уже не он, — последовал ответ. — Твой папа ушел в другое место.

— Куда?

— Это не важно, принцесса… Он больше не вернется.

— Никогда?

— Никогда.

Хулия задумчиво нахмурила лобик.

— Я не хочу больше целовать его… У него кожа такая холодная…

Сесар некоторое время молча смотрел на нее, потом крепко обнял и прижал к себе. Хулия помнила ощущение тепла, охватившее ее в его объятиях, помнила слабый аромат, исходивший от его кожи и одежды.

— Когда тебе захочется, ты всегда можешь прийти и поцеловать меня.

Хулии никогда не удавалось с точностью вспомнить, когда она узнала, что Сесар гомосексуалист. Возможно, это доходило до нее постепенно, от раза к разу, иногда благодаря интуиции, иногда — какой-нибудь показавшейся странной детали. Однажды — ей только что исполнилось двенадцать лет, — выйдя из школы, она заглянула в антикварный магазин и увидела, как Сесар погладил по щеке молодого человека. Только это: короткое прикосновение кончиками пальцев, и больше ничего. Молодой человек пропустил вперед входившую Хулию, улыбнулся ей и исчез. Сесар, закуривавший сигарету, посмотрел на нее долгим взглядом и лишь потом принялся заводить свои многочисленные часы.