Мы прослужили уже более ста дней, когда я попросил дона Хайме помочь мне рассчитать точную дату, когда мы будем освобождены от обязанностей, вытекающих из нашего контракта… что было лишь вежливой формой вопроса: дорогой босс, пришел наш день, и мы собираемся драпать отсюда со скоростью вспугнутого зайца. Исходите из этого в своих дальнейших планах.

Я определил, что время нашей рабской работы составляет сто двадцать один день… и дон Хайме буквально потряс меня, да так, что я позабыл все вызубренные испанские слова, насчитав сто пятьдесят восемь дней!

Еще больше шести недель, тогда как по моим расчетам мы должны были стать свободными уже на следующей неделе!

Я запротестовал, заметив, что наши совместные обязательства, определенные судом с учетом аукционной цены на наши услуги (шестьдесят песо в день Маргрете и половина этой суммы мне), в пересчете на время дают сто двадцать один день… из которых мы уже отработали сто пятнадцать.

— Нет, не сто пятнадцать, а девяносто девять. — Он протянул мне календарь, предложив посчитать самому. Именно в эту секунду до меня дошло, что наши божественные вторники никак не содействовали сокращению сроков рабства. Во всяком случае так сказал патрон. — А кроме того, Александро, — добавил он, — ты не учитываешь процентов на еще невыплаченный долг, ты не принял в расчет инфляционный фактор, ты не учел уплаты мной налога и даже ваших взносов в приют Богоматери всех печалей. Если бы ты заболел, мне же пришлось бы содержать тебя, а?

(Что ж, все так. Я обо всем этом не думал, я полагал, что патрон должен заботиться о своих пеонах.)

— Дон Хайме, в тот день, когда вы торговались за наши долговые обязательства, секретарь суда прочел нам наши контракты. Он сказал, что длительность контракта составляет сто двадцать один день. Он сам так сказал мне!

— Тогда иди к секретарю и разбирайся с ним. — Дон Хайме повернулся ко мне спиной.

Это охладило меня. Дон Хайме показался мне настолько же готовым взять в рефери секретаря суда, насколько он боялся это сделать, когда речь зашла о походе Маргреты в суд по поводу ее чаевых.

Мне стало ясно, что он имел достаточный опыт в обращении с контрактами, знал, как они действуют, и поэтому не боялся, что судья или секретарь уличат его в каких-то махинациях.

Мне не удалось поговорить об этом с Маргретой вплоть до самой ночи.

— Марга, как я мог так ошибиться? Я думал, что секретарь суда все точно подсчитал, прежде чем дать нам на подпись долговое обязательство. Сто двадцать один день. Верно?

Она ответила не сразу. Я продолжал настаивать.

— Разве ты перевела мне его слова не так?

— Алек, несмотря на то что я теперь обычно думаю на английском языке (а в самое последнее время на испанском), когда мне приходится считать, я обычно перехожу на датский. Датское слово для обозначения шестидесяти «tres» на испанском обозначает «три». Понимаешь, как легко мне было ошибиться. Я не помню, как именно я тебе сказала: «ciento y veintiuno» или «ciento y sesentiuno»[53]— так как помню цифры по-датски, а не по-английски или по-испански. Но я думала, что ты сам все проверил.

— Я так и сделал. Конечно, секретарь суда не сказал: «сто двадцать один день» — насколько я помню, он вообще не пользовался английским языком. Я же в то время испанского не знал совсем. Сеньор Муньес все объяснил тебе, ты перевела мне, а позже я сделал арифметический подсчет, и он, видимо, подтвердил то, что сказал секретарь… или то, что ты сказала… О черт! Совершенно запутался!

— Тогда почему бы нам не отложить все это до разговора с сеньором Муньесом?

— Марга! Неужели тебя не огорчает перспектива рабски вкалывать на этой свалке лишних пять недель?

— Конечно, огорчает, но не так сильно, как тебя. Алек, я ведь работала всю жизнь. Работать на пароходе было тяжелее, чем учительствовать, но зато я путешествовала и видела чужие страны. Работать здесь официанткой немного тяжелее, чем убирать каюты на «Конунге Кнуте», но зато мы с тобой вместе, и это с лихвой компенсирует все остальное. Я хочу уехать отсюда в твою родную страну, но ведь там не моя родина, и поэтому я не так жажду покинуть этот город, как ты. Сейчас для меня родина там, где ты.

— Дорогая, ты так логична, так умна и сдержанна, что иногда буквально загоняешь меня в угол.

— Алек, я вовсе не собираюсь этого делать. Я просто хочу, чтоб мы прекратили волноваться до встречи с сеньором Муньесом. А сейчас я собираюсь массировать твою спину до тех пор, пока ты не расслабишься как следует.

— Мадам, вы меня убедили. Но только если прежде вы разрешите мне растереть ваши бедные усталые ножки.

Мы сделали и то и другое. «И дебри стали райским сном».

Нищие не выбирают. Утром следующего дня я встал пораньше, повидал курьера секретаря суда и узнал, что не смогу сегодня увидеть его босса, пока не кончатся судебные слушания. Пришлось предварительно договориться насчет встречи во вторник, когда суд не работает. «Предварительно» — это означало, что мы обязаны явиться в здание суда, а секретарь на себя подобного обязательства не берет (возможно, все же он там будет, Deus volent[54]).

Так что во вторник мы, как всегда, отправились на пикник, ибо увидеться с сеньором Муньесом можно было не раньше четырех. Однако мы оделись, как для воскресного богослужения, а не для пикника, то есть оба были в обуви, приняли утром душ, я побрился и надел самый лучший костюм, подаренный доном Хайме, чистый и выглаженный и выглядевший гораздо лучше, чем поношенные рабочие брюки береговой охраны, которые я носил в подсобке. Маргрета же надела свой яркий наряд, полученный в первый день пребывания в Масатлане.

Мы договорились, что не будем делать ничего такого, что заставит нас вспотеть или запылиться. Почему мы считали это столь важным, сказать не берусь. Видимо, каждый из нас полагал, что приличия требуют выглядеть при посещении суда как можно лучше.

Как обычно мы прошли мимо фонтана, чтоб повидаться с нашим другом Пепе, а уж потом вернуться немного назад к подножию холма. Пепе приветствовал нас, как приветствуют близких друзей, и мы обменялись несколькими изящными фразами, которые звучат так чудесно на испанском языке и практически не переводимы на английский. Еженедельный визит к Пепе стал важным элементом нашей общественной жизни. Мы многое о нем узнали — от Аманды, не от него, — и я проникся к нему еще большим уважением.

Пепе не родился безногим, как я думал прежде. Когда-то он был водителем, перегонял грузовики через горы в Дуранго и дальше. Затем произошел несчастный случай, и Пепе пролежал больше двух суток, придавленный машиной, пока его наконец не спасли. Его отвезли в приют Богоматери всех печалей без признаков жизни.

Однако Пепе оказался крепким малым. Через четыре месяца его выписали из больницы. Кто-то пустил для него шапку по кругу, чтоб собрать денег на инвалидную колясочку. Пепе получил официальное разрешение на нищенство и выбрал место у фонтана, где быстро стал другом всех гуляющих, всех «донов» и обладателем самой веселой улыбки, с которой был готов встретить все худшее, что еще ждало его впереди.