– Даже митрополит Макарий, царствие ему небесное, не сумел справиться с государем и не спас Адашевых. Он был для государя сродни отца, – протянул Герман и, сдвинув брови, добавил: – На все воля Божья. Ежели случится так, что на меня падет сие бремя, то клянусь – до конца дней своих буду врагом опричнины.

Этого и добивался Челяднин. Ликуя в душе, он еще некоторое время продолжал трапезу, затем попросил благословения и покинул владычные покои.

…С государем Герман встретился уже в ближайшие дни. Иоанн прибыл в Москву и пригласил архиепископа к себе на обед.

Стол государя ломился от обилия угощений. Герман ждал Иоанна и сидел в одиночестве, оглядывая блюда с яствами. Невольно подумал о том, что братия монастырская такого пира не вкусит никогда, а монастырским крестьянам даже во сне таких блюд не видать. Архиепископ представлял обед государев более скромным, притом что война высасывает из государства все соки, многие деревни едва не вымирают от голода. Глядя на зажаренных лебедей и запеченных осетров, он все больше думал о том, что многое бы отдал, лишь бы вернуться в казанские земли, подальше от Москвы…

Иоанн, войдя, тут же смерил Германа взглядом. Выразительные, умные и светлые глаза, лицо худое, смиренное, борода седая, стриженная. Поднявшись, Герман поклонился государю, и они оба сели за стол друг против друга.

– Я давно слышал о тебе, – начал Иоанн, – трудами твоими приходит вера православная в казанскую землю.

– Благодарю, государь. То был мой долг, не боле, – отвечал Герман, глядя Иоанну в глаза. Он и сам впервые видел царя. Так вот каков он, всесильный властитель Русской земли. Крепкий, высокий, с бритой головой и густой рыжевато-черной бородой. Тяжелый «византийский» нос прибавлял его лицу некую величественность, узковатые глаза под густыми низкими бровями смотрят тяжело и пристально. «Видать, плохо спит», – подумал невольно Герман, заметив под глазами мешковатые круги.

Перекрестившись (тут архиепископ ненароком заметил обилие драгоценных камней на перстнях, которыми были унизаны все пальцы Иоанна), государь цепко схватил жареную утку и неожиданно легко разорвал ее надвое, лишь хрустнули кости.

– Помнится, ты и в Старице управлял обителью при моем брате Владимире, – проговорил Иоанн, бросив утку в блюдо, что стояло перед ним. Жир стекал по его пальцам.

– Все так, – ответил Герман и почуял внезапно спиной легкий холодок. Вспомнил о непростых отношениях меж братьями, вспомнил, как пытался смирить несчастного Владимира, когда тот возжелал царского венца. Иоанн, пристально глядя на архиепископа, едва заметно улыбнувшись, опустил глаза и продолжил разделывать пальцами свою утку.

– Каждой обители нужен свой пастырь. Скажи, отче, посильной ли была твоя ноша все эти годы? – Иоанн отрывал кусочки белого мяса и отправлял себе в рот. Герман наблюдал за этим, ни разу не притронувшись к еде.

– Господь посылает нам испытания лишь те, кои мы способны вынести, – отвечал архиепископ.

Прожевав, Иоанн отхлебнул из кубка и, утерев усы, спросил:

– Способен ли ты вынести еще большую ношу?

– Ежели того восхочет Господь…

– Того хотят епископы и я. Быть тебе митрополитом! – Иоанн, задрав бороду, глядел на Германа, и взгляд его не выражал ничего, кроме усталости. Архиепископ подготовил ответ заранее и, высказывая его, чувствовал облегчение:

– Не хотел бы возлагать на себя сию ношу, ибо не ведаю, как смогу ужиться с тем, что происходит вокруг.

Сказал и ужаснулся – лик Иоанна вмиг изменился, глаза почернели, ноздри тяжелого носа раздувались, словно ему не хватало воздуха.

– Молви далее, – проговорил он низко, и рука его медленно потянулась за рушником. Герман унял страх и вспомнил свой недавний разговор с Челядниным, дабы пробудить в себе прежнее чувство злости.

– Обрек на страдания своих подданных, лишил родовых вотчин, чести, а многих – жизни. Убивал в церквах, на улицах, не давая им раскаяться в грехах их, а значит, обрек на вечные страдания и их души, на что не имел права!

Лицо Иоанна багровело, пальцы в перстнях добела сжали скомканный рушник.

– Суд Божий, на коем и тебе быть, должен был решить их участь, но не ты!

– Слишком дерзок ты, – с трудом унимая гнев, перебил его Иоанн.

– Отпусти меня обратно, государь. Не быть мне митрополитом. Не смогу, – молвил Герман тихо и устало.

После Иоанн рассказал Басманову и Вяземскому о своем разговоре с Германом, и те тут же увидели в престарелом архиепископе своего врага.

– То княжеская кровь в нем играет, государь, – молвил Басманов.

– Велишь схватить его? Тут же к тебе его привезем! – вторил Вяземский. Иоанн обдал его таким взглядом, что Афанасий Иванович тут же осекся, опустив голову.

Уже на следующий день государь покинул Москву, сопровождаемый отрядом своих «черных» всадников, а Германа вывезли с митрополичьего подворья в один из подмосковных монастырей, оставив при нем лишь одного слугу, и приставили к нему стражу.

Старик со смирением принял сие, дни и ночи проводил в молитвах и размышлениях, надеясь все еще, что государь отпустит его и уж ежели не в Казань, на прежнее место, то хотя бы позволит отбыть простым иноком в родной Волоколамский монастырь, где когда-то принял он постриг. Но просить что-либо Герман не стал. Слышал лишь от слуги своего, что духовенство глубоко возмущено его опалой и что вскоре в Москве состоится собор, на котором надобно было решить вопрос о продолжении или прекращении войны с Литвой. Ему, как все еще архиепископу Казанскому, надлежало там быть…

Уже месяц в Москве находилось посольство Юрия Ходкевича (брата литовского гетмана), которому было поручено убедить русского царя в заключении мира, учитывая интересы Польши. Литва обескровлена войной со Швецией, Данией и Россией, к тому же недавно скончался великий канцлер Радзивилл, и новый главнокомандующий еще не был избран. Крымский хан, которого король Сигизмунд натравливал на Россию, по указанию османского султана впутался в войну с Венгрией и не мог помочь Литве в борьбе с Москвой. Нужен был мир.

Переговоры с послами вели Алексей Басманов и Василий Захарьин. Василий Михайлович, располневший, дородный, был крайне горд собой, все вспоминал покойного Данилу, представляя себе, как гордился бы им брат сейчас! Не уронил честь и силу семьи. Иногда в голове возникали мысли о Никите, которого он не видел уже два с половиной года, и этого глупца становилось жаль, но жалость уходила стремительно, и злорадство наполняло душу Василия Михайловича, ибо ныне он глава семьи, а не глупец Никитка. Данила хотел, чтобы он продолжил идти по его стопам, но ошибся! Очень ошибся ты в брате своем, думал Василий Михайлович, даже когда садился